Вен. Андреев - Партизанские встречи

— А помните, кто был дедом Морозом?

— Шеметов, — сказала Вера.

Бондаренко посмотрел на Веру. Ему хотелось разглядеть её лицо, но голова девушки была закутана большой пуховой шалью, и Бондаренко увидел только длинные заиндевевшие ресницы и темные глаза.

— Он тоже в городе, Алексей Дмитриевич, — сказал Литвин, — работает с нами.

— Вот как? — удивился Бондаренко, точно впервые узнал об этом. — Ну, и отлично. После операции расскажете обо всём, а теперь — к делу. Нам нужен тол, помогите нам вывезти взрывчатку из города.

— Тол есть, — ответил Литвин, — вывезти его из города можно с ящиками масла с нашего завода.

— Когда масло повезете в Почеп? — спросила Вера Литвина.

Литвин стоял по колени в снегу, точно вкопанный. Одет он был тепло и несколько щегольски — в шубе-барчатке, с приподнятыми к поясу полами. Широкодонная, кубанка была лихо сдвинута на затылок.

— В понедельник, — ответил он.

— Как в понедельник? Через семь дней?

— Правильно подсчитала.

— Завтра надо вывезти, — сказал Бондаренко.

— Завтра нельзя, опять вьюга будет.

Вера запрокинула голову и глянула на черное небо. Крупные хлопья снега мягко ложились ей на лицо, таяли.

— Ворона — поганая птица. Ты, часом, не из стаи ворон? — съязвила Вера.

— И впрямь беду накаркаешь, Литвин, — сказал Бондаренко, перебив Веру.

— Ворона и каркает, — невозмутимо ответил Литвин. — Комендант от барометра не отходит.

— Комендант, говоришь, у барометра каркает? Что ж, метель так метель! Это нам даже сподручнее.

— Пора уже тебе командовать комендантом, — сказала Вера. — В комендатуре у тебя как никак и протекция есть. — Вера намекнула на связь коменданта с бывшей женой Литвина.

— Да, кстати, — вмешался опять Бондаренко, отводя Литвина в сторону. — Как всё-таки ты… с женой?

— Запутанная это история, Алексей Дмитриевич. Очень запутанная. И прямо скажу — я несколько теряюсь. Он ведь ненавидит фашистов, открыто презирает и бургомистра, то есть папашу моей бывшей. И откуда такой — не пойму. Вообще, так сказать, академически умозрительного склада человек. Занимался историей, чистой наукой. А теперь пьёт!

— Вот оно как! — протянул Бондаренко.

— Да, — продолжал Литвин. — На днях вызвал меня к себе. Пьяный. Жмет руку и говорит: «Молодец! Люблю людей справедливых и честных. А их всех расстреляют — бургомистра и вашу…» — «Кто, — спрашиваю, — господин комендант?» Он в упор посмотрел на меня большущими глазами и говорит: «Глупец, понимать надо: большевики. Да, большевики, они вернутся. Они никуда и не уходили». И понес такое про Гитлера, что у меня волосы дыбом встали. Я озираюсь, выбираю окно, в которое поудобнее выпрыгнуть, на всякий случай… Чёрт его знает, кто он такой, этот Хортвиг! Мне показалось, что он всё про нас знает. Хотелось схватить его за горло: сдержался. В пылу пьяного гнева он кричал: «Я доктор истории, Эдуард фон Хортвиг. Историк! Я пять лет при Гитлере историю читал в Лейпциге. Книжки писал. Плохие книжки! Дрянь! Но печатали. Мне это нравилось и… я вступил в нацистскую партию. А теперь всё осточертело — и собственная ложь, и вообще всякая. Нет науки в новой Германии! Ничего нет. Есть Гитлер, Гиммлер, Геринг, Геббельс, растление умов, духа, нравов, милитаризм, армия, война, доппелькюммель… и больше ничего! Немного для человека. Армия, имейте в виду, сильная, но… чёрт его бери это растление… И вот я — растленный доктор исторических наук — здесь у вас, в России, в Трубчевске, с твоей женой… Но терпеть это невозможно». Он долго ещё ораторствовал, расхаживая по кабинету. Потом подтащил меня за руку к барометру. «Видишь? — спросил он. Стрелка барометра показывала бурю. — Это на неделю! Запрещаю ехать в Почеп. Холодно. Поживут наши герои и без масла. А если хотят — пусть с юга доставляют».

— Вот как он разговаривает, ваш комендант! — сказал Бондаренко. — Почему же ты об этом сразу не доложил?

— Не успел. Да и не разобрался ещё. Говорят: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», а бес его знает. Вот сегодня…

— Что еще сегодня?

— Да особенного ничего не произошло, а тревожусь. Вере пока не говорил…

— Что же произошло-то? — нетерпеливо спросил Бондаренко.

— Понимаешь, пришел сегодня ко мне комендант на завод, трезвый, и спрашивает: «С партизанами познакомить меня можешь?» По-русски объясняется он, я бы сказал, очень хорошо, но утешительного в этом мало. Меня точно шилом кто ткнул. Но вида я, кажется, не подал. «Они, говорю, проклятые, убивают, партизаны-то». «Я не шучу», — говорит он. «Да и мне, говорю, господин комендант, не до шуток: носа из города высунуть не могу». Он совершенно спокойно прошелся по комнате, заложив руки за спину, потом сел против меня и, не спуская глаз, говорит: «Времени у меня нет, господин директор, припирать вас к стенке. Да и не нужно это ни вам, ни мне… К вам я уже достаточно присмотрелся. Ведете себя пока хорошо». От такой похвалы, признаюсь, меня колотить начало. А он наседает: «Значит, не хотите связать меня с партизанами? Тогда сами сделайте за них то, что сделать надо во имя безопасности». Он положил на стол список с фамилиями начальника гестапо Клюгге, следователей гестапо и еще несколько фамилий, всего до десятка человек. «Убрать, говорит, их надо, пока они ещё не напали на ваш след». Тут уж я не удержался и почти крикнул: «Убирайтесь, говорю, к чёрту с вашими партизанами и со списком! Что вы городите! Сейчас же пожалуюсь господину Клюгге!» Хортвиг пожал плечами. «Такой возможности, говорит, я не исключал. Из-за боязни, что вас провоцируют, угрожаете доносом. Всякий трус поступил бы так же. Но вы отлично знаете, что при любых обстоятельствах поверят мне — немцу, а не вам… Ваше безрассудство может только привести вас и вашу организацию в руки гестапо… Вы, говорит, обо всём ещё раз хорошенько подумайте… Я одинок, и в этом мое несчастье. Я сейчас совершенно трезв и говорю с вами откровенно… До свидания, господин Литвин».