Олег Губенко - Отступление от жизни. Записки ермоловца. Чечня 1996 год.

К Ворончихину Владимиру прозвище Маньяк приклеилось давно. Все попытки выяснить, когда же это произошло, не увенчались успехом — близкие друзья считали, что своё очень даже правильное второе имя Вовка носил всегда.

Оно не имело в себе свойственной этому мрачному термину негативной сути, не отражало какой-либо пагубной страсти, тем более, не присущей носителю прозвища, но было шутливым отражением давнишней и неискоренимой Владимировой страсти — охоты.

Погода, как и другие ограничивающие охоту обстоятельства, никогда не были для него помехой. Дождь и снег, лесники и егеря не могли остановить Володю в реализации его охотничьих устремлений, и даже если большинство его друзей были категорически против очередной вылазки на природу, он всегда мог «совратить» кого-нибудь на это деяние. При этом Володя, не обладающий красноречием и словесной логикой, всегда брал своей неподкупной искренностью, замешанной на ребяческом восторге и настоящем охотничьем азарте, граничащем по эмоциональному напряжению с трепетом игрока, наблюдающего, как на сукно стола ложатся карты.

Вовка-Маньяк обладал неординарной натурой, был явным и подчеркнутым бессеребренником, и, в тоже время, по своей охотничьей страсти всегда балансировал на грани законности, никогда не задумываясь о последствиях совершенных действий. И даже когда в одном из самых неприглядных эпизодов своей биографии он действительно и серьёзно преступил закон (Володе было предъявлено обвинение в ограблении), у нас были все основания предполагать, что совершил он этот проступок не из-за какой-либо тяги к наживе, но от охотничьего азарта, не дающего трепещущей душе покоя.

Он всегда и во всём подходил к любому делу с некоторым проявлением бесшабашности и даже авантюризма, но никогда эмоции не перехлёстывали у него через край. Он был подчас наивен, и мог клюнуть на чьё-либо позёрство и заведомо ложные слова, принимая их за истину. Иногда его наивность могла показаться стороннему наблюдателю элементарной глупостью, но бывали случаи, когда Володька своими действиями демонстрировал нам житейскую мудрость. Мы относились к нему с братской любовью не за какие-то конкретные положительные качества (Вовка, в первую очередь, был не злоблив и не злопамятен), но за его цельную, и, в то же время, такую пёструю и противоречивую натуру во всех её проявлениях.

И самое главное, мы понимали, что во всём этом и есть казачья суть Ворончихина. Вовка-Маньяк действительно был добрый казак…

Может быть, исходя из его вышеперечисленных шальных качеств, он пошёл по пути казачьего волонтёрства, рискуя своей головой не за-ради денег и славы в зоне осетино-ингушского конфликта. Понятным было и то, что спустя несколько лет он стал одним из тех двадцати семи минераловодцев, кто в 1995 году первыми приняли участие в эксперименте по привлечению казаков к службе в регулярной армии в формате сформированного только из казаков подразделения.

Очень разные по возрасту, образованию, социальному положению, прибывшие в Чечню казаки были объединены не присущими некоторым казачьим группам пленительными узами казачьей вольности, иногда граничащей со вседозволенностью, но действенным чувством огромной ответственности. Они были «первыми ласточками», образцовым взводом, эталоном дисциплины для «срочников» и офицеров, рядом с которыми служили на окраине Грозного с августа по октябрь 1995 года (а кое-кто из этой группы остался служить в 503-м полку и дальше).

Позитивный пример, который был показан казаками-минераловодцами, являлся не последним аргументом в обсуждаемом в конце этого же года вопросе о необходимости создания отдельного казачьего батальона. И совершенно логичным было то, что спустя четыре месяца после прибытия из Чечни Вовка-Маньяк одним из первых, без особых раздумий, вновь ступил на воинскую тропу, возвращающую его на мятежную территорию.

И было это проявлением ещё одного, помимо охоты, укоренившегося в Маньяке вируса — вируса войны. Попробовав один раз, он оказался болен войной, как и многие из нас, навсегда.

Там, на территории беззакония, Ворончихин Володя был снайпером. Да по-другому и быть не могло, поскольку охотник может быть на войне только охотником.

Маньяк искренне любил своё дело, с трепетом относился к своей СВДэшке и боеприпасам, тщательно готовился к боевым выходам, и в деле всегда преображался. Бой был его океаном, и он в нём чувствовал себя Ихтиандром.