Василий Крысов - «Батарея, огонь!»

Но ту историю святую
правители давно забыли:
за битву самую большую
даже медаль не учредили.

А документы надо бы поднять
(они в архивах сохранились) —
чтобы солдата подвиг показать
и чтоб потомки им гордились!

Кто уцелел в тот страшный бой,
тот не забудет никогда,
как шли к зловещей высоте
сто девяносто семь и два.

Ночной свершая марш-бросок,
на бой шли батальоны, роты,
бригада танков, самоходок полк
и несколько полков пехоты.

В ночи, без света, средь лесов,
забыв еду и сон забыв,
мы мчались в бой. И на рассвете
вошли в указанный район.

Граничил он с опушкой леса,
был в двух верстах от высоты,
здесь от врага были завесой —
лишь кроны леса да кусты.

Шел предпоследний год войны,
но враг здесь был сильнее нас,
а нам тщеславные чины
на сборы к бою дали час.

Бегом снаряды мы таскали,
заправить баки чуть смогли,
и кашу на ходу жевали,
о письмах думать не могли.

Комбриг построить приказал
и кой-кому вручил награды.
Потом пред нами выступал
без шлема комиссар бригады.

В лесу, в тиши волынской дали,
примерно речь звучала так:
«Уж если Ковель быстро взяли,
то высота для нас — пустяк!»

Но экипажи САУ, танков
от речи той не ликовали,
ведь мы итог от встреч с болванкой
получше комиссара знали.

Однако сотня боевых машин,
да и немало матушки-пехоты —
внушали шанс достичь вершин
и раздавить там вражьи доты.

Взвились зеленые ракеты,
все экипажи обнялись,
и, веря в добрые приметы,
в атаку смело понеслись.

Шли грозной силой на врага!
Гул танков! Грохот пушек! Пулеметов!
Все жерла их устремлены туда,
откуда немец бьет — на амбразуры дотов!

Залп самоходок грохнул громом,
из пушек высунув огни, —
и над немецкой обороной
взметнулись гейзеры земли!

Когда прошли мы с километр
с мечтой: успех атаки будет! —
взгремели залпы нам в ответ
огнем из множества орудий!

Враг в землю врылся, будто крот,
создав повсюду башенные доты,
и плиты кладбища сгодились им —
укрытиями для пехоты.

По нам хлестали пушки дотов!
Огонь орудий полевых!
Крошили сотни пулеметов
стрелков — уж павших и живых!

Нам было больно от досады,
что Главковерх не принял мер:
броне не устоять, когда снаряды
летят из «тигров» и «пантер».

Сгорел один наш танк! Сгорел другой!
Мы отступили поневоле:
абсурдно при такой броне лезть в бой
на ровном и открытом поле!

Мы отступили почти разом
через горящие хлеба,
пороховым дышали газом,
пекла нас сильная жара,

все мокрые от пота были
и, с жаждой выпить хоть глоток,
из лужи с кровью воду пили,
припав к земле, сквозь носовой платок.

Едва снаряды загрузили
и не успели все понять,
как тотчас нас оповестили:
«Не медля, снова наступать!»

В атаку шли мы осторожно,
ведь немец — мастер воевать!
Мы тоже били — исхитрялись как возможно,
но как с их сверхбронею совладать?!

Горели самоходки, танки!
Боль в сердце трудно было превозмочь,
когда огонь сжирал друзей останки —
а ты ничем не мог помочь!

Илья Горелик в первый бой
шел с чувством страха, волею-неволей.
Из башни выскочил горящий, но живой,
и догорел на хлебном поле.

А с Тереховым — силачом,
случилось то, что не бывало:
как будто рыцарским мечом,
и люк, и голову сорвало!

Прокофьев Алексей горел,
и все ребята с ним горели,
мой экипаж спасти хотел,
но в башне взрывы загремели!

И наши танки снова отступили,
и самоходки, и стрелки,
комбаты правильно решили:
«Напрасные потери велики».

И только мы снаряды загрузили,
«Взять высоту!» — приказ был отдан вновь,
что сильно всех нас рассердило —
на немцев и своих чинов!

Теперь атаковали мы с экстазом!
На максимальных скоростях!
Пренебреженье к смерти разом
огнем бесстрашия зажглось в сердцах!

Опять два наших танка подожгли!
Горит и самоходка Чубарова!
И горевали мы до глубины души —
нет, не могла душа принять такого!