Юрий Левин - Схватка

— Елки-моталки! — пропел Нечаев.

— Вот именно! — улыбнулся Усольцев. — Климу что было делать?

— Автомат брать! — сказал, будто скомандовал, Нечаев.

— Так он и сделал.

— Догадливый парень! — пробасил Иванов.

— А ты думал... Взял Клим автомат, а немец пока ничего не видит — задорно бултыхается... Теперь, может, сам доскажешь? — спросил Емельян Клима.

— Не, не... Я послухаю. Усе справедливо, — с белорусским выговором ответил Клим.

— Ну ладно... Клим крикнул: «Эй, фриц, плыви сюда!» Фриц замер на воде и уставился на Клима. «Ком», — уже по-ихнему скомандовал Клим.

Немец очухался — разобрался в ситуации — и, приплыв к берегу, поднял руки. Ну а дальше пошло чередом: поверх своей рубахи Клим фрицеву тужурку напялил, немцу же выдал его трусы, чтоб лес наш не срамил, в рот кляп вогнал, сел на коня, фрица же взял на привязь и велел ему пешим двигаться...

— Хитро! — восхитился Ободов.

— Не встревай! — взмахнул рукой Нечаев. — Что дальше-то было?

— А дальше Клим дернул поводья, и лошадь потопала. Ехал Клим кум королю: в немецкой одежонке чувствовал себя в безопасности. А когда к отряду приблизился, скинул вражью форму и на коне с голым фрицем на привязи к самой землянке подъехал... Ой и хохоту было!.. Шутки шутками, а немец-то ценным «языком» оказался: писарем в штабе карательного батальона служил, много знал! А командир отряда за смелый поступок Климу того коня подарил. Сказал: «Бери, лихой разведчик, гарцуй на лошадке по лесам!». Вот такая история...

— Елки-моталки, впервой вижу живого героя, — Нечаев протянул Климу руку. — Дай пожму руку!

Клим тисканул шершавую ладонь Захара.

— Ого-го! Силенка как у быка. Ты случаем не дровосек али кузнец?

— Партизан, — спокойно ответил Клим.

— А до того?

— Безработный.

Бабуля хихикнул:

— Без дела жить — только небо коптить.

— У нас безработных не было и нет, — пробасил Иванов. — Загибаешь, парень!

— Нисколечко. После школы не успел определиться — и война.

— Шутник, — впервые подал голос худощавый младший сержант Антипов. — Но герой!

— Это что, — сказал Усольцев и слез с нар, чтоб размяться. — Я еще не такое знаю про Клима. Поживем — расскажу.

— Давай, Емельян, сейчас, — оживился Захар.

— Ну хватит, — умоляюще сказал Клим. — Пора сменить пластинку.

— Давай меняй, — согласился Иванов. — Ставь свою... Про любовь и про девок.

— Про девок? — переспросил Ободов. — Не надо. Чо душу бередить... Забудь про них. Было дело, да сплыло... Баба не входит нонче в наш рацион.

— Ты так думаешь, лесовод? — не унимался Иванов.

— Ошибаешься. Девка мужику завсегда потребна.

— Оно так. Потребна, — дал о себе знать темный угол вагона, доселе молчавший. — Но где взять?

— Слышите, — Иванов аж ударил в ладони, будто зааплодировал, — Ермолаев очнулся. Про девок услышал — сон побоку. Силен!.. Ну что ж, могу совет дать. К старшине обратись: мол, есть желание утолить душу... Он тебе вместо сухого пайка и подкинет бабенку.

— Заместо пайка — не пойдет, — хохотнул Ермолаев. — Мужику сила нужна, а она откудова приходит? Из жи-во-та. А он, проказник, пищи требует.

— Ну и харчуйся... Набирай силу. Но о бабе забудь... Так и скажу старшине: Ермолаев отказывается.

— А я не откажусь, — вскрикнул Стариков-Бабуля. — Не пил бы, не ел, все б на милую глядел.

Слово за слово, и разговор, как и колесный перестук, катился, ширился, включая в свою орбиту даже самых стойких молчунов. Словесный костер то разгорался до высоких страстей, то на какое-то мгновение затухал, но окончательно не гас.

Если со стороны послушать — не определить, куда катил вагон. Опасность, которая была где-то впереди, будто тень в пасмурный день, спряталась, укрылась и не очень-то волновала бойцов. Они балагурили, острили, словом, жили сиюминутно. Правда, память иной раз подбрасывала такие сюжеты, от которых было не до шуток.

Боец с длинной фамилией Петропавловский, молодой и низкорослый, отчего шутники острили: «Ростом — вершок, фамилией — верста», — вдруг так тяжело и громко вздохнул, что даже говорливый Иванов осекся на полуслове и спросил:

— Что так тяжело?

— А-а... Так! — без охоты произнес Петропавловский.

— Приснилось дурное или вспомнилось горькое? — не отступал Иванов.

— Угадал...

Ваня Петропавловский обнял отца, расцеловался с матерью, бабушкой, с младшим братом и сестрой, положил свой узелок на телегу, которая уже ждала его, — и был готов отправиться в райцентр, куда позвала его, девятнадцатилетнего, повестка из военкомата.