Юрий Левин - Схватка

— За мной! — скомандовал Усольцев, рванув к дубу.

Женщина изо всех сил голосила:

— Родненькие, спасите! Тольки коровушку не убивайте! Пожалейте...

Усольцев еще издали заметил, что ермолаев немец трепыхается, — значит, живой, — и побежал прямо на него. А фриц, скрючившись, вопил.

— Встать! — скомандовал Усольцев немцу, но тот, видимо, не понимал, чего от него хотят, продолжал лежать. Ермолай взял фрица за ворот шинели, недвусмысленно показав, что надо подниматься.

Усольцев подошел к женщине и распутал веревки, которыми она была привязана к дубу. Женщина кинулась в ноги Емельяну:

— Спасибо, родненький... Дай вам Бог здоровья!

— Вставайте... Не надо в ногах валяться. Мы ведь свои...

Женщина узнала Ермолая и еще громче запричитала:

— Родненький ты мой, спаситель... Ты ж мене знаешь... Лукерья я. Гаврилы-шорника женка... Век буду помнить... И коровушка цела... А проклятые чего вздумали — на бабу беззащитну двое. Отбивалась як могла, а потом кажу, что я хвора... Яны ж зусим ачумели и привязали мене к дубу. Додумались, дурни...

Немец, поднявшись с земли, весь колотился. Он держался руками за окровавленную шею и молил о пощаде.

— Нихт тотен... (Не убивайте...)

— Што он лопоче? — спросил Ермолай.

— Хрен его знает... Погоди, кажется, просит не убивать.

— Дайте, я этого паскуду стукну, — подняла кулак Лукерья.

— Не надо, — остановил ее Емельян. — Его уже Ермолай стукнул. Надо шею ему перевязать. Может, найдется у вас кусок материи.

— Яму? Да няхай он сдохне!

— И я так скажу, — поддержал Лукерью Ермолай. И Емельян в душе согласен был: пустить бы этого негодяя в расход — и дело с концом. И было за что. Но нет, стукнуть его — пара пустяков, но, однако, не в том дело, может сгодиться. В отряд доставим, «языком» будет. Так и сказал Ермолаю.

— Твоя правда, Емельяша, — согласно кивнул головой Ермолай и скоренько пошагал к повозке, где лежал убитый немец, откуда и принес кусок холстины.

Емельян обмотал немцу шею, за что тот кланялся и спасибо говорил, и все быстро сели в повозку, чтоб скрыться в лесу. А Лукерья недоумевала:

— Куды ж я теперьча, родненькие?

— С нами, в партизаны, — разъяснял ситуацию Усольцев. — В деревню вам нельзя соваться.

— С коровой в партизаны рази можно?

— Будете ее доить и нас молочком поить.

— Буду, родненькие, буду, спасители мои!

В лесу остановились. Посчитали трофеи: лошадь, телега, два автомата, ну и, конечно, «язык».

— Неплохо! — сказал Усольцев и, обращаясь к Ермолаю, добавил: — Лично командиру доложите и все передайте. И «языка» в целости чтоб доставили...

— А сам куды? — в растерянности спросил Ермолай.

— К той же цели. Теперь дорогу знаю — через Птичь, а оттуда, кажется, и Залужский лес виден. Не так?

— Правильно, — подтвердил Ермолай. — Тольки нам вместе надо...

— Не покидайте нас, — встряла в разговор Лукерья.

— Без вас мне боязно. Германца проклятого боюсь... Да и Ермолай без бабы живе...

— Не пужайся, на тебя ока не имею, — озлился Ермолай.

— Чаму ж так?

— Отощала, да и хворая ты.

— Баба без мужчины что огонь без лучины — чахнет. А хворая я для германца.

— И где ж твой Гаврила?

— В армию пошов, и ни слуху ни духу.

— Вернется — вмажет он тебе, языкатой...

— Кончайте лясы точить, — властно произнес Емельян и, подойдя поближе к Ермолаю, спросил: — Задача ясна?

— Ясна-то она ясна, да одному тебе туго буде.

— Как-нибудь... Ну, ни пуха ни пера!

И снова Емельян один. Был напарник, надежный и добрый, с которым, конечно, и земля казалась тверже, и дороги вроде прямее, и на душе покойнее. Было с кем хоть слово вымолвить, а теперь мир казался пустынным и неуютным. Какое, оказывается, великое счастье быть с кем-то рядом, ощущать локоть близкого, всегда быть уверенным в том, что товарищ, идущий с тобой в одной упряжке, не ослабит своих усилий и будет всегда надежно подпирать тебя плечом. И уже не раз одиночество Емельяна скрашивалось тем, что на его скитальческих дорогах ему попадались именно такие люди, которые бескорыстно, по-доброму обогревали его душу. Оттого он и живой, и по земле твердо ходит, и врагов, как может, бьет. Вот Олеся — ребенок ведь, а можно сказать, жизнь Емельяну подарила. Вспоминал Усольцев Олесю, и становилось ему не по себе. Ни матери, ни бабушки... А отец где?.. Эх, война, война, что ты наделала? Всем беду да горе пригоршнями накидала...

Так вот, рассуждая сам с собой, Емельян, будто сократив путь, незаметно вышел из леса и оказался на возвышенности, с которой увидел все Поречье: село длинное, избы жмутся друг к дружке — и все разные. Одни высокие со ставнями на окнах и с резными карнизами, другие низенькие, в землю вросшие, покосившиеся, без ставень и карнизов. А те хаты, которые огнем слизаны, печными трубами, словно памятниками, отмечены. Оттого и выщербатилась улица.