Йозеф Секера - Чешская рапсодия

Йозеф Долина поднялся и, не обращая внимания на реплики Шамы, незаметно приблизился к Бартаку. Заглянув через его плечо, Долина тихонько свистнул и вернулся к своему месту, однако на чурбаке уже сидел другой. Йозеф опустился на край нар и подмигнул долговязому Антонину Ганоусеку:

— Студент штудирует, нынче у него какое-то чешское чтиво… Подкинь-ка в печку, может, он и нам потом расскажет. Попробую зайти к нему с фланга…

Перед раскалившейся печкой сидит приземистый пленный, греет колени и говорит назидательным тоном:

— Да, ребята, казак, он ведь тоже разный бывает. То донские казаки, а то кубанские, а раньше их еще больше было. К примеру — запорожцы, знаменитые, как наши гуситы. Важные были господа, и свои вожди у них были, атаманы. Царям не раз задавали кровавую баню — Стенька Разин, к примеру, или Тарас Бульба. Только богатые бедных за самые жабры берут — и вот осталось от казацкой славы лишь буйство, да шашка с пикой, да еще царская служба. Скажет царь: «Секи, казак, рабочих»; либо: «Коли турка» — все одно, казак, не моргнув глазом, все исполняет. А в этой войне мы их и сами узнали. Как появятся где — наш брат и шпарит чуть не до наших Початок… А вот один раз…

Ганоусек подбросил в печку сырых поленьев и закурил махорку. При хорошем питании он был бы красивым малым, но теперь плохо сшитая гимнастерка австрийского пехотинца висит на нем, как на пугале. Присев на нары к кряжистому Долине, он хохотнул:

— А я знаю, почему наш кадет так часто наведывается в село Максим — понравился он начальнику, Андрею Николаевичу, и тот возит его с собой в Чернигов на тройке с бубенцами, в шубах…

— Кто тебе сказал?

— Иван, когда привозил сегодня еду. Еще говорил, в Петрограде будто опять какая-то революция, большевики подняли. Керенский удрал неизвестно куда.

— Помилуй нас, боже! — вмешался Ян Шама. — Этак весь фронт совсем рассыплется, и через пару дней пруссаки нам на голову свалятся… А снегу-то, снегу! Куда мы, ребята, тогда денемся?

— Что, душа в пятки ушла? — засмеялся сержант Долина, хотя ему вовсе не так весело, как он хочет показать. Хорошо, что он не выдал своего отношения к революции.

Кое-кто из пленных, завернувшись в шинели, уже заснул. В противоположном углу на нарах и поленьях сидят кучкой четверо, слушают драгуна, устроившегося на чурбаке. Из-за малого роста драгуна прозвали Аршин.

— Думается мне порой, господа, — говорит Аршин, — в этих украинских снегах сложим мы свои молодые кости. А мне этого вовсе не хочется — я еще пожить хочу. Коли сделают Чехию республикой, куплю себе надел в императорском Конопиштском поместье. Пахать буду днем и ночью — главное, это ведь будет мое. Вряд ли от этого бедняга Фердинанд и его благороднейшая супруга перевернутся в гробу…

— Болтаешь, как барон Пустомеля, — перебил его светлоусый словак с обмороженными ушами. — Не так-то просто все это будет. Если и у нас начнут делить землю, как здесь, первыми отхватят себе куски социалисты, тоже как тут. А такому бедняку, как ты, не дадут и того, чтоб козе попастись.

— Да? — Драгун шмыгнул носом, задумался. — Тогда, Михал, я здорово разозлюсь. Мне уже двадцать пять, я жениться хочу, а для этого земля мне нужна, понимаешь?

— Только тебя там и ждут.

Маленький драгун сверкнул глазами на Михала Лагоша, и взгляд его задержался на ушах словака, намазанных то ли дегтем, то ли какой-то черной мазью, присланной из села Максим экономкой начальника. Драгун усмехнулся: парень словно в повидле вывалялся.

— А может, и ждут. — Аршин снисходительно улыбнулся. — У нас люди добрые…

— Ох, — вздохнул кто-то за спиной Аршина, — пешком бы потопал, только б домой! Как вспомню нашу чаславскую равнину, божью ладошку, — так бы и разделил сердце со всеми! Или взять нашу радугу. Встанет — от Лабы до Лихниц. А краски! Тут таких радуг и не видывали, здесь хорош только лес, который мы валим для Керенского, чтоб на авось войну продолжал. И еще Десна хороша, и лини, и сомы в ней… — Это совсем еще мальчик. Ворот шинели поднят, и высовывается из него круглое лицо с толстым добродушным носом.

— Эй, Радуга, отсыпь-ка немного махорки, — попросил драгун.

Получив табак, он аккуратно свернул цигарку из обрывка пожелтевшей газеты и жадно затянулся. Глаза его засияли, продолговатое лицо прояснилось.

— Любопытно мне, братцы, чем-то вся эта заварушка закончится, — снова заговорил он, будто задумавшись. — Мы тут как в лесу дремучем. Русские газеты разбирать лень — уж и то хорошо, коли кое-как объясняемся с какой-нибудь «барышней». А чешские газеты только на цигарки и годны. Чешское государство — что ж, в этой лотерее я бы принял участие, да только наши киевские умники какого-то короля выдумывают, а этого мой желудок не переварит. Нет, не пойду я в Легию ради того, чтобы сел опять над нами какой-нибудь король вроде Фридриха Пфальцского. Наш кадет говорил, полки Легии отправят во Францию против немцев, словно нельзя двинуться на немца отсюда. Ну, пока суд да дело, а они еще не во Франции, и если поедут через Владивосток, то попадут туда не раньше лета будущего года, а это уж будет после бабушкиной свадьбы. И собственно, кто такой этот Масарик? Никогда не слыхал этого имени.