Йозеф Секера - Чешская рапсодия

Когда солдаты ушли, поблагодарив хозяйку за чай, Марфа подошла к Бартаку:

— Войтех Францевич, я люблю вас. Очень люблю. Артынюк это почувствовал, а вы нет, — произнесла она нерешительно. — И если вы едете в Киев, я — с вами. Женщин тоже принимают и оружие выдают.

Войтех погладил ее круглое плечо и задержал ее руку в своей. Марфа не шелохнулась. Ее красивое лицо сияло от радости.

— А наган в шкафу я берегу для вас, — сказала она позже, когда они ужинали за широким сосновым столом. — Командир должен иметь оружие. Я дам вам к нему триста патронов — набрала понемногу у Артынюка.

Кадет засмеялся.

— Спасибо, спасибо, Марфа Никифоровна. Вы золото!

— На что вам золото, Войта, дорогая вы моя душа. Держитесь живого человека, держитесь живого, говорю!

Андрей Николаевич Артынюк возвратился на несколько дней в село Максим. Когда он ввалился в комнату, усы и борода его были еще покрыты инеем. Войтех Бартак работал в лесу с пленными. Они все еще свозили бревна к Десне. Лесничий выслушал доклад об этом с удовольствием и стал рассказывать о том, что творится в Киеве. С насмешкой, притаившейся в морщинках у серых глаз, он рассказал, что большевики тайно копят силы, что поэтому город все время в тревоге, правительство беспрерывно заседает или пьянствует, а на улицах стреляют. Чехословацкие легионеры под Киевом собираются помочь правительству, если большевики все-таки поднимут голову. Артынюк, рассказывая, смеялся и пил водку — уже пятую рюмку осушил, губы его лоснились от жирной колбасы. Марфа, чтобы не смотреть на него, водила взглядом по черному бревенчатому потолку и слушала, словно во сне.

— Жаль, что вы так глупы и упрямы, а то мы могли бы вдвоем порадоваться тому, как хорошо оборачиваются дела, — словно между прочим бросил Артынюк. — А теперь уже я не хочу, нашел себе вдовушку в Киеве, покрасивее вас, и может, ей еще и ваших двадцати пяти нет. У нее дом и усадьба под Калачом, а ваш покойный супруг был всего лишь лесничим, как и я. Так вам и надо, нечего было хитрить. Она и на пианино бренчать умеет, и модные песенки петь — французские, немецкие, даже арии из оперетт. А вы что — разве только мужицкие песни, вас от этого быдла и не отличишь… Совсем вы забыли, что война отняла у русских женщин по меньшей мере пять миллионов молодых мужчин, и это еще не конец, душенька!

Глаза у Марфы были как черное стекло. Артынюк умолк, презрительно махнул рукой и проворчал:

— Ступайте в кухню, мне необходимо поразмышлять, вы ведь не знаете, что это такое. Когда придет «австрияк», пошлите его ко мне. Я ему газеты привез и дам работу. Не хочет жить как офицер, пусть гнет спину до упаду. Адью, дурочка!

Марфа с ненавистью и презрением смотрела на Артынюка, и в голове у ней мелькали мысли, подогреваемые словами Артынюка. Она думала: этот дурак воображает, что может все. Это ведь только петух — подмигнет курице, она и присаживается. Ладно, воображай себе, дождешься и ты пули в лоб! Я ведь не забыла, что ты рассказывал о женщинах Диканьки! Марфа грохнула дверью и загремела на кухне сковородками, сердито выкрикивая что-то. Андрей Николаевич удовлетворенно прислушивался к ее буйству, победно усмехаясь. Пусть бесится, нахалка! Он-то сжалился над ней, над вдовой приятеля, оказавшейся в беде, а она как камень. Ну теперь-то он ей показал, что на ней свет клином не сошелся. Она и правда уже не нужна ему. Здесь, в селе Максим, сгодится и учительница Шура — не хуже всякой другой, но теперь уж и в ней он не нуждается. Дуры деревенские! Скоро на вас и смотреть-то не станут — по полдюжины таких на мужика. Он встал и, хихикая, подошел к кухонной двери.

— Чайник! — крикнул он. — И еще колбасы. Быстро! Ждать я не намерен!

Марфа даже не оглянулась. Развела огонь под чайником, взяла из буфета колбасу, отрезала кусок и бросила в деревянную тарелку. Андрей Николаевич из-под косматых соломенных бровей следил за ее действиями. А все же она красива. Надо бы как-нибудь напоить ее, тогда, поди, уступит, неблагодарная. Он увез ее из Диканьки, найдя ее рыдающей над похоронной. Полгода кормит ее даром, да еще рублики подкидывает в надежде, что она окажется благодарной — а что она? Сразу видно — из казацкого племени, дура темная. Гайдамацкая сукина дочь! Или она и впрямь не может забыть своего Кочетова? Артынюк вернулся к столу, начал рыться в бумагах, которые ему подготовил кадет-»австрияк», и понемногу успокоился. Хорошо работает матушкин «молодец». Жаль, что придется возвратить его австрийскому императору. Он, Артынюк, предпочел бы сделать его своим помощником, тогда бы сам переехал в Киев на постоянное жительство.