Виталий Мелентьев - Разведка уходит в сумерки

Но генерал Штаубер не учел, что культурные леса обычно окапываются канавами. На самом выезде из леса, там, где строевой, дремучий бор в пору безвременья перешагнул очерченные ему канавами границы и выслал вперед свою молодь и кустарник, машина с разгона влетела в выбитую яму. Что-то звонко хрустнуло, мотор заглох, и машина, до половины проскочившая канаву, медленно сползла вниз.

Как истый водитель, генерал не стал заводить мотор, чтобы выбраться из канавы. Он слышал треск и, действуя уже не разумно, а инстинктивно, прежде всего выскочил на дорогу, чтобы посмотреть, что так звонко треснуло и можно ли двигаться дальше. Он даже не заметил, как с колен соскользнул его пистолет. Подражая своему начальнику, выскочил из машины адъютант и, как будто понимая что-нибудь, стал заглядывать под стоящую в канаве машину.

Разведывательные группы, как всегда, ушли в предрассветные сумерки, когда свет едва брезжил и звуки были стертыми и тягучими. Андрианов связался со своими, потом долго слушал эфир и, когда окончательно развиднелось, вместе с Потемкиным пошел в ближнюю разведку. Они облазили урочище, обследовали пути подхода к своей временной базе. К их возвращению Дробот и Сашка приготовили немудреный холодный завтрак.

Время тянулось медленно. Хотя разведчики старались бодриться, разговаривали они, все-таки приглушая голоса и часто подолгу прислушиваясь.

— А ну его к черту! — рассердился старший лейтенант. — Состояние такое, что не ты охотишься за немцами, а они за тобой. Нужно что-то делать, а то совсем труса запразднуем.

Решили еще раз пройти на окраину леса и понаблюдать за округой, запольными лесами. Прошли вдоль дороги, перепрыгнули канаву и залегли на опушке. Потемкин наблюдал за дорогой, Дробот и Андрианов вынули бинокли. Удивительно хорошо было в эти ясные часы на границе леса и поля — просвеженные дали, яркие, но уже притомленные летние краски, глубокое синее небо и мирная, сытая затишь. Только изредка откуда-то очень издалека доносились глухие, смазанные расстоянием удары не то пушечных хлопков, не то первой в это утро бомбежки.

Фронт пробивался на запад настойчиво и размеренно.

Дробот обстоятельно обследовал весь отведенный ему участок запольного леса и ничего интересного не приметил — влево, где из леса выбежала толпа деревьев-подростков и загородила собой солидный сектор обзора, он заприметил дымок, но, откуда он тянет, выяснить не мог. Доложив лейтенанту, Дробот перемахнул дорогу а вышел на опушку. Дымок, оказывается, тянул из дома в хуторке. Дробот с интересом стал наблюдать за ним.

Там хлопали двери, во дворе кто-то умывался, за носок наклоняя подвешенный на веревке чайник; девочка-подросток выпустила кур, а потом выгнала корову и теленка. Все было мирно, обыденно, и ничто не вызывало подозрений.

Стало припекать солнце, глаза слипались и Дробот сладко зевнул, потянулся и застыл — из леса явственно донесся шум мотора. Он быстро приближался, Дробот спрятал бинокль, подтянул оружие и легкими быстрыми шагами, полусогнувшись, побежал к командиру.

Они не успели встретиться. Раздался звонкий треск, мотор заглох. Когда Дробот подбежал к канаве, он увидел заглядывающего под машину шофера в стареньком, аккуратном комбинезоне. По другую сторону маячила офицерская фуражка, а еще дальше, из лесу, прячась за деревья, выдвигались Андрианов и Потемкин. Старший лейтенант рукой приказал Дроботу навалиться на шофера, а сам крикнул офицеру;

— Хенде хох!

Офицер, который тоже заглядывал под машину, выпрямился и, вместо того чтобы поднять руки, неумело выстрелил. Потемкин, не поднимая автомата, дал короткую очередь, и офицер, согнувшись в поясе, мягко скользнул в канаву и долго еще сучил ногами. Шофер, не разгибаясь, бросился в сторону, но наткнулся на Дробота. Вероятно, вначале он увидел его сапоги, потому что резко остановился, а когда выпрямился — медленно, сосредоточенно, — руки у него уже были подняты.

Этот неожиданный «язык» не очень обрадовал сержанта: таскаться с пленным по тылам врага было просто невозможно. Правда, когда пленный выпрямился, он чем-то напомнил сержанту необычного шофера и трудную разведку. Мелькнула мысль, что, может быть, удастся приспособить и его и его машину к делу. Дробот уже ласковей и как бы человечней оглядел свой трофей.

Нет, что-то не понравилось сержанту в этом немце: то ли холеное, явно не рабочее лицо, то ли взгляд — одновременно ожидающий и испуганный и в то же время нагловатый, насмешливый. Потом он увидел руки шофера с длинными, тонкими пальцами, с тщательно подстриженными ногтями, без единого пятнышка грязи или масла. И та человечность, что проснулась было в сержанте, ушла. Пришла обычная на войне настороженность.