Василий Оглоблин - Кукушкины слезы

А скрюченный человечек, как клешнями, перебирая ногами, уже прыгал на остром заду ко мне, выкинув вперед узловатые худые руки, изжеванное голодом и муками лицо сморщилось, как прошлогодний соленый огурец, закисшие глаза слезились.

— Видасси, гадино?

По палате пронесся угрожающий ропот. Десятка три ходячих, заполняя узкий проход между нарами, медленно приближались ко мне. Несколько сильных рук сорвали меня с нар, поволокли, подталкивая, к умывальнику. Чувствуя, что дело принимает скверный оборот, я рванулся, разметал по сторонам окруживших меня людей, бросился бежать к выходу. Мне загородили дорогу еще десятка два заключенных, сбили с ног, навалились, поволокли.

— На суд! На суд!

Густой, слоистый воздух барака наэлектризовался угрозой, стало темно, как вечером, по нарам прокатился мятущийся нарастающий гул, будто лес волновался перед надвигающейся грозой.

— На суд гада, на суд!

Я видел много раз эти дикие сцены. За воровство в лагере карают только смертью. Лагерное начальство не только не преследовало самосуды, но всячески поощряло и совершенствовало эти дикие нравы. Жертву поднимают над головами и с силой бросают на бетонный пол. Глухой стон несчастного прерывается хрипом, из горла хлещет кровь. Труп накрывают его же одеялом и угрюмо расходятся — правосудие свершилось.

Удары и пинки все злее, толпа зверела, теперь ее уже не остановит никакая сила.

Мысль у меня лихорадочно работает, но я никак не могу придумать себе оправдания. Действительно, откуда у меня мог появиться чужой хлеб? И почему и как они могли поверить мне, что я не вор, что я не брал у товарища его крохи? Я улыбаюсь напряженной идиотской улыбкой и повторяю одно и то же:

— Поверьте, ребята, не знаю, ничего не знаю, но я не воровал.

— Заткни ему...

— Перед смертью ужо сознаешься, вспомнишь, все вспомнишь.

В умывальнике торопливо смеркается. Это грязные, матовые от пыли и дождевых потеков окна плотно заслонили спины. Бетонный пол, холодный и влажный, тускло отсвечивает. Тяжелые слова падают откуда-то издалека монотонно и глухо. Я слышу и понимаю только его, маленького высохшего человечка с детским личиком, исхлестанным морщинами, с провалившимися в глазницы черными колючими глазами. В желтом кулачке левой руки зажата, как камень, общипанная мною горбушка. Мы стоим рядом, окруженные плотным кольцом гудящих человеческих, тел.

— Вин, тильки вин, бильше нэкому...

— Ты украл?

— Я не брал...

Я понуро смотрю на колени, остро торчащие из полосатых дырявых штанин. Их сотрясает мелкая частая дрожь. Я пытаюсь унять ее напряжением воли и не могу. Позорной смертью умирать страшно, а я сейчас могу умереть, и на мое мертвое тело с отвращением плюнут товарищи.

Кольцо отшатнулось, дернулось. Четыре цепких руки схватили меня, подняли высоко над головами.

— Смерть! — хрипит отшатнувшийся круг. — Смерть!

— Вы не сделаете этого, иначе...

Все поворачиваются на звуки спокойного властного голоса. Руки медленно опускают меня на пол. В дверях умывальника стоит доктор Сулико. Белый халат ослепительно отливает синевой.

— Это жестоко. Вы утратили человеческий облик. Объясните, что тут происходит?

Глаза его, обычно печальные, обводят всех пронизывающим злым взглядом.

Все расступаются к стенкам. Высохший человек с лицом ребенка опять переходит на поросячий визг:

— Пан доктор, вин покрав в мене пайку... поклав учора...

Спокойный голос прервал его:

— Вы просто забыли. Вы съели ее вчера, сразу же, как получили. Да, да, сразу же. Вспомните. А сегодня лжете мне, ему, вашим товарищам и себе тоже. Вы жалкий, подлый человек. Вы достойны строгого наказания. Но я прощаю вам. Это сделали не вы, это делает за вас голод. Давно в лагере?

— З грудня сорок першого, пан доктор.

— Да, да. С декабря сорок первого. Я прощаю вам. Только вы сейчас же извинитесь перед ним, — он указал на меня, — и перед всеми своими товарищами.

Маленький человек по-детски всхлипнул, опустил глаза и прошептал чуть внятно:

— Пробачте, братцы, я брехав...

— Идите. Добавочную пайку новичку приказал дать я. Он будет получать их и впредь. Ежедневно. Предупреждаю: если хоть один волос упадет с его головы — будете иметь дело с лагерфюрером Редлем. Вы меня поняли? С Редлем. Расходитесь!

Теплая рука мягко и нежно легла на мое плечо.

— Опоздай я на секунду — и тебя бы уже не было. Страшно было?

— Не помню. Все как в тумане. Страшно было уходить так, с позором...