Ян Лысаковский: Партизаны

А если бы его спросили, за что он воюет, то Рыбецкий ответил бы, что нельзя не сражаться за свой дом и жизнь. Он должен воевать… Война же не будет вечной. Наступит такой день, когда они дойдут до Берлина и возьмут его. И тогда солдаты смогут вернуться домой.

Коротки военные ночи! Едва успеешь сделать самые срочные дела, как уже светлеет небо, занимается новый день. Он начинается резким лаем орудий, глубоким басом тяжелых батарей. Пехотинцы разминают затекшие ноги, проверяют снаряжение, поспешно глотают кофе, ножами извлекают из банок консервы. Звонят телефоны, старшие командиры уже прибыли на наблюдательные пункты, сыплются приказы. В небе прошли первые самолеты, теперь только не пропустить сигнальную ракету.

И начнется атака…

Батальон иногда представлялся Рыбецкому исправно действовавшей машиной. Надежной и безотказной, как спусковой крючок автомата. Не надо бегать до одышки с одного фланга на другой, торопить, организовывать удары, объяснять или угрожать.

Сработались и командиры. Стоило капитану пройтись биноклем вдоль линии стрелковых цепей, повернуть голову и сказать: «Перед второй слабеют…» — как уже поручник Котьвин отдавал приказы орудийным расчетам, минометчики поворачивали стволы, возницы фургонов с боеприпасами подстегивали лошадей, и роты, поддержанные плотным огнем и прикрытые заслоном разрывов, как острый нож, вонзались в немецкую оборону.

Слева над горизонтом появилась громадная черная туча. Точно такую же видели в прошлое лето, когда двинулись вперед с позиций на Пилице и Висле. Тогда горела Варшава. Теперь пылал Берлин. Горел Берлин! Наконец…

— Людей там поляжет… Брать такой город…

— Везде гибнут. У нас тоже.

— Но не столько. Конец войны не за горами.

— В Берлине не жалко и умереть, — упирался Котьвин.

— Болтаешь потому, что злой. Умирать нигде не хочется.

— Может быть, — упорствовал Котьвин. — Однако нигде смерть не имеет такой цены, как там.

Преследуя врага, проходили аккуратными кирпичными деревнями, городками с домиками, спрятанными в садах. Ухоженные дорожки, аккуратные изгороди. И везде легкий ветерок полощет белые флаги. Многие жители прикрепили на рукава белые повязки. Немцы уже сгибали колени и в любой день могли упасть на них… Стоило зайти в первый попавшийся дом — и сразу в глаза бросалась фотография человека в мундире, рядом еще свежее пятно от снятого портрета Гитлера. Иногда солдаты сдирали такие портреты, бросали под колеса автомашин и гусеницы танков. Местные жители дрожали от страха. Фронт, надвигавшийся на них от Москвы и Сталинграда, был когда-то таким далеким… Им казалось, что немецкая мощь и власть будут длиться тысячи лет. А тем временем прошло только пять с половиной лет, и по их улицам прошли чужие солдаты, а из окон повисли белые флаги.

Теперь жители этих чистеньких, ухоженных городков просили военные власти принять во внимание — они простые, добропорядочные люди, они не воевали ни на западном, ни на восточном фронтах, не стояли на вышках концентрационных лагерей, не служили в специальных отрядах. Они только ходили в учреждения, стояли за прилавками магазинов, работали на фабриках, жили. Приходили им посылки с сувенирами. Милые сувениры от сражавшихся где-то далеко сыновей…

А потом был Берлин… Два дня яростного сражения, когда ни орудия, ни пулеметы и автоматы не могли остановить двигавшихся вперед солдат. Батальон собирался на улице: из развалин, подвалов, из тесных проходов между баррикадами собирались люди — живые и легкораненые. А кругом еще клубился дым.

Только теперь Антони заметил, что у него посечен осколками плащ, а на левой руке на ране уже засохла кровь, что ноги его гудели от усталости, глаза болели. Он остановился посреди мостовой, без шапки, с автоматом в руках. Может, сейчас следовало пойти к людям, сказать им что-то такое, что сделало бы это утро отличным от других?

Они и сами знают, наверняка знают. Хотя и держатся обычно, угощают друг друга махоркой, снимают снаряжение, расстегивают мундиры, осматриваются в поисках воды, ворчат на повара, но знают. В их сердцах записан каждый километр фронтовой дороги, имя каждого боевого товарища. И тот русский, который пал под Ленино, и тот пулеметчик, разорванный миной около Тригубовой, и тот тяжелораненый, который тащил лодку в Мерею. Могилы как километровые вехи.

И был великий марш на запад, нелегкий марш, ибо везде приходилось платить жизнью. Но прошли через все: через огонь, бушевавший на Одере, через деревни и городки, наконец, по берлинским улицам… Полевая почта понесет по свету извещения со словами: «Ваш сын пал смертью храбрых в ходе последнего наступления на Берлин». Еще долгие годы будут плакать семьи. И нет им утешения.