Александр. Омильянович: Смысл жизни

Солдат, стоявший у дверей, объявил, что суд идет, и зал встал. Прокурор и судьи с минуту осматривали Загдана. Затем полковник Ревнер, председатель суда, приказал ему встать и через переводчика спросил его об анкетных данных, а также о том, подтверждает ли подсудимый показания, данные им во время следствия.

Загдан, гремя кандалами и цепью, поднялся со скамьи, выпрямился и медленно произнес, что подтверждает все, что показал на следствии, и готов повторить то же самое перед судом.

Переводчик быстро перевел его слова, и тотчас ропот прошел по залу. К скамье подсудимых подошли фотограф и оператор кинохроники. Несколько минут они фотографировали и снимали на кинопленку Загдана, а затем — суд и публику в зале.

Полковник Ревнер потребовал, чтобы Загдан рассказал суду о своем участии в сентябрьских боях, а потом подробнее о своем побеге, покушении на железнодорожника, о диверсии, убийстве таксиста и жандармов в Абшвангене.

Загдан говорил об обороне Новогруда, о расстреле безоружных пленных в Замбруве, о том, как их вели через всю Пруссию и об издевательствах над пленными в пути, что в значительной мере привело его к тому, что он позднее сделал. Затем он подробно описал, как совершил побег, укрылся и как осуществил диверсию.

Сидящие в зале, затаив дыхание, слушали его слова, как рассказ из хорошей детективной книжки. Загдан стоял прямо, стараясь сдерживать возбуждение, спокойно смотрел судьям в глаза, и только время от времени, когда он двигался, его слова сопровождались звоном кандалов.

Загдан долго давал показания, а сидящие в зале и судьи так заслушивались, что стенографистка даже иногда забывала о том, что надо вести запись.

Но вот он закончил. Перед судейским подиумом потянулась вереница свидетелей, Они рассказывали о пожаре и взрывах на товарной станции; говорили о том, в какие потери в людях и материальных ценностях это вылилось. Эти показания доставили Загдану большую радость. Он был доволен, что уничтожил врагов больше, чем предполагал. Затем свидетели давали показания о том, что произошло в Абшвангене и о трех убитых, которых Загдан застрелил из пистолета, лежавшего теперь на столике у судейского подиума.

Затем слово взял прокурор. Это была длинная, путаная, нашпигованная параграфами и статьями речь, насыщенная ненавистью к полякам и к Загдану, действия которого не вмещались в военные кодексы третьего рейха.

Загдан смотрел в окно и, казалось, не слышал того, что говорил прокурор. Для формальности его спросили, не хочет ли он сказать последнее слово. Он помнил, что хотел сказать. За долгие дни пребывания в застенке гестапо он хорошо это обдумал.

Он поднялся. На бледном от охватившего его возбуждения лице выступили красные пятна. Загдан произнес:

— Я — солдат. Борьба не закончилась там, под Замбрувом. Вы напали на мою родину, и мой солдатский долг повелевал мне сражаться всюду и всегда. Сожалею, что успел сделать так мало.

Гул разъяренных голосов поднялся в зале, раздалось несколько громких проклятий. Загдан обвел своим единственным глазом зал, глубоко вздохнул, а затем сказал:

— Я готов принять смерть, прошу только, чтобы меня расстреляли как солдата. И я верю также, что Польша не погибла, а за меня отомстят.

Жандарм дернул за цепь и усадил его на скамейку. Гестаповцы в зале начали орать, что достаточно и этой пропаганды, чтобы его убить.

Перерыв был коротким. Выпив по чашке кофе и выкурив по сигаре, судьи возвратились в зал.

Полковник Ревнер зачитал приговор, в котором много было пунктов, и все они предусматривали смертную казнь за содеянное. Вавжинец Загдан выслушал все это спокойно, лишь его сильно исхудавшее лицо снова побледнело…

Январь 1940 года выдался пасмурным. В камерах тюрьмы Нойбау в Кенигсберге на Бернекерштрассе, 4/2, темнело. В одной из камер под номером 14 сидел Вавжинец Загдан. На нем была темного цвета тюремная одежда, а на ней — нашиты широкие белые полосы на рукавах, брюках и на груди. Это означало, что Загдан смертник. На ногах были тяжелые кандалы, такие же кандалы сковывали руки, пояс охватывала цепь, конец которой был прикреплен большой колодкой к скобе в стене. В камере день и ночь горел свет, а через глазок в двери каждую минуту смотрел стражник.

Загдан не мог ходить — кандалы на ногах при каждом движении впивались в тело, а цепь была короткой. Так и проводил он дни и ночи: либо сидел, либо лежал на холодном бетонном полу.

В тюрьме Загдан находился уже вторую неделю. Кормили его только хлебом и водой. Он еще больше исхудал, ослаб, все тело одеревенело от кандалов и неподвижности. Он страдал от боли, которую ощущал в простреленном боку, в виске и в глазнице.