Владимир Волосков - Где-то на Северном Донце.

— Как? — От внезапного предчувствия близкого счастья у Малышкина бессильно опустились руки.

— Ну, принципиальный, что ли… — словно из тумана послышалось Малышкину.

Еленка замолкла, потом сняла с Малышкина фуражку, выдернула из своей влажной пшеничной копны гребенку и стала расчесывать его спутавшийся черный чуб.

Все это Малышкин ощущал, как в полусне. И вдруг он увидел ее глаза. Большущие, голубые, они светились огромной нежностью, а в глубине их пряталось и искрилось что-то такое, от чего Малышкин вздрогнул. И с возродившейся решимостью он вдруг осознал: сейчас или никогда! Именно этого момента он терпеливо ждал целый год.

— Еленка, милая… — прошептал он. — Я давно хотел сказать тебе… Я давно собирался…

— Не надо, Петушок, не надо… — тоже шепотом, произнесла она и, как бы боясь, что он вспугнет что-то светлое, радостное, приставила свой тонкий палец к его губам. — Не надо, Петушок… Ты хороший. Ты настоящий. Я давно это поняла.

Решаясь, Еленка глубоко вздохнула, взяла Малышкина за уши, притянула его голову к себе и трижды неумело поцеловала в пересохшие губы.

Когда он пришел в себя, она уже бежала по аллее, и рассыпавшиеся длинные волосы червонным золотом покрыли ее плечи.

— Еленка!

Она оглянулась, счастливо взмахнула рукой, звонко крикнула:

— Я буду ждать тебя, Петушок! Я буду ждать! На следующей неделе. Приходи прямо домой!

— Еленка! — Он споткнулся на пороге, но успел ухватиться за что-то деревянное.

В конце аллеи Еленка еще раз оглянулась, приостановилась:

— Я буду ждать тебя, Петушок! Дома! — И легкая, как газель, скрылась за воротами парка.

У Малышкина почему-то отяжелели ноги. Не в силах сдвинуться с места, он продолжал стоять на пороге беседки, держась за узорчатую деревянную решетку.

А на дощатом столике лежали его фуражка да забытая Еленкой белая изящная гребенка.

Ночью в военном городке объявили учебную тревогу. Разом засветились окна казарм, замелькали в них быстрые тени одевающихся солдат. Вскоре устоявшаяся тишина городка нарушается громким топотом — подразделения спешат занять свои места по боевому расписанию. В автопарке взвывают двигатели тягачей и бронетранспортеров.

Только эти топот и рев отрезвляют Малышкина от тяжелого, неспокойного сна. С привычным автоматизмом он вскакивает с нар, наматывает портянки, натягивает сапоги, кидается к запертой двери, больно ударяется об нее. Все еще не пришедший в себя от сонной одури, ошалело озирается, не понимая, где его ремень, шинель, пирамида с оружием…

Дверь приоткрывается, заглядывает часовой. Миролюбиво спрашивает:

— Тебе куда? На двор?

— Да нет… — растерянно бормочет Малышкин.

— А-а… — Часовой догадывается. — Тебя, брат, это сегодня не касается. Учебная тревога. Спи.

Малышкин уныло опускается на нары, глядит в окно.

У штаба мигают светлячки подфарников. Это конечно же, Эдька Шубин. Как всегда, проворен, черт. По центральной дороге с притушенными фарами ползут к воротам почти невидимые за деревьями черные коробки — разведподразделение выходит первым. А сразу за плацем, по другой дороге, с глухим ревом волокут пушки мощные тягачи — артиллерийский полк тоже готов к маршу.

У Малышкина тоскливо сжимается сердце. Всех касается эта привычная армейская спешка, все торопятся занять свои места, все беспокоятся, чтобы все было в порядке, а его, Малышкина, и в самом деле сегодня это не касается. Сейчас разведподразделение пойдет во главе колонны, регулировщики разместятся вдоль трассы движения и в районе сосредоточения соединения — это известно Малышкину как дважды два — мотострелки и артиллеристы займут позиции согласно поставленным задачам — всем хватит хлопот и забот в нынешнюю ночь, и лишь одного Малышкина ничего не касается. Не до него сейчас ни Перехватову, ни Шубину, ни Ковальчуку, ни Иванову…

Еленке, очевидно, тоже нет дела до Малышкина. Ей известно, разумеется, что за каверза приключилась с ним, но за всю истекшую неделю не дала она знать о себе. Не чужой человек в военном городке, а не дала… Молчит. Будто не существует Малышкин и никакого разговора в парковой беседке вовсе не было.

Малышкин привычно глядит в окно (а что ему еще делать?), наблюдает за отблесками уплывающих фар и с такой жгучей страстью желает быть там, в своей роте, на своем тряском бронетранспортере, что впору кричать или бежать к начальнику караула, чтобы отпустил хоть на нынешнюю ночь в эту нормальную суетную жизнь… Но начкар, разумеется, никуда не отпустит, а кричать Малышкину и вовсе не привычно, потому он лишь стискивает зубы и старается не разреветься от внезапной, впервые пришедшей горькой обиды, от которой комок встает в горле.