Валерий Горбань - И будем живы

Оставшиеся в прикрытии командира бойцы угрожающе двинулись на рискового мужика, чтобы смести его с дороги. Змей знаком приказал им остановиться и опустить взметнувшиеся приклады.

— А когда тут, в Чечне, русских тысячами насиловали, грабили, убивали, вы о законе вспоминали? Здесь, у вас в доме, в четырнадцатой квартире людей пытали, над русскими девчонками изгалялись. Почему вы тогда молчали?

— Откуда мы знали? — глаза мужчины лживо метнулись в сторону. — Мы ничего не слышали.

— Теперь будете слышать. Дверей, наверное, во всем доме не осталось, — с мрачной иронией проговорил Змей. Под его тяжелым взглядом мужчина отступил в сторону, и командир, все так же, не спеша, прошел в подъезд.

Из дымно-пыльного темно-серого, тошнотворно воняющего облака неслись глухие звуки ударов. И в такт этим ударам чей-то голос яростно приговаривал:

— Падла! Падла! Падла!

Перешагнув через остатки бывшей двери и развалившийся кухонный шкаф, которым эту дверь пытались подпереть, Змей вошел в квартиру. На устеленном испятнанными, прожженными коврами полу, разбросав руки в стороны и запрокинув окровавленную голову с иссеченным щепками лицом, лежал молодой черноусый мужчина. Его короткая кожаная куртка задралась почти до подмышек. На оголенном, судорожно поднимающемся и опадающем животе набухали багровые пятна и полосы. А между ног, в паху, под грязными следами каблуков тяжелых омоновских «берцев» мокрая, воняющая мочой ткань голубых джинсов на глазах пропитывалась бурыми пятнами крови.

В двух шагах от мужчины лежал автомат, а чуть подальше, подкатившись под ножку старенького, в веселеньких цветочках дивана, — граната с невыдернутой чекой.

— Не успел, сволочь, — процедил сквозь зубы один из бойцов. — У, падла! — И злобно пнул лежащего в бок.

— Все. Хорош. Несите в машину.

Двое, закинув за спину свои автоматы, ухватили тяжелое, словно набитое песком тело с двух сторон за отвороты куртки и волоком потащили его вниз по лестнице.

— Лучше за ноги возьмите и — башкой по ступенькам, — крикнул вслед неуемный боец.

— Хорош, я сказал! Проверьте хату. Здесь много чего интересного может быть. Только быстро, и в машину.

Когда Аслана, раскачав за руки-за ноги, швырнули в кузов, его голова ударилась о выступающую из выщербленной доски шляпку болта. И, как ни странно, именно этот, в общем-то несильный импульс боли, пробившись через лавину других, более мощных и блокирующих друг друга сигналов, пробудил его мозг. Он протяжно застонал, пытаясь разлепить отекшие, налитые кровью из лопнувших сосудов веки. Боль росла, захлестывала мучительными волнами. Вопила каждая клеточка его контуженного, избитого тела. Голова раскалывалась, и неудержимо наплывала тошнота.

— Смотри, похоже, блевать собрался, давай, перевернем его мордой вниз, а то захлебнется и до фильтропункта не доедет — брезгливо сказал кто-то из бойцов.

Аслан почувствовал, что мир вокруг него перевернулся. И в радужной, туманной картине этого мира плывущее сознание успело выцепить пятнистые силуэты сидящих на боковой скамейке омоновцев, а между ними женскую фигуру в глухом черном платье и оставлявшем открытыми лишь глаза платке.

— Лейла? Откуда она здесь? Она же должна быть в ауле у двоюродного брата? — Аслан медленно подтянул под себя непослушные руки, ценой невероятного усилия оторвал голову от настила кузова и повернул к женщине свое искромсанное, опухшее лицо.

Нет, это была не Лейла. И не его мать. Какая-то незнакомая старуха с седыми лохмами, торчащими из-под края платка. Ее тонкие, иссохшие, покрытые пергаментной кожей руки поднялись, распустили завязанный сзади на шее узел. Черная ткань сползла, обнажив когда-то разодранные и сросшиеся безобразными буграми щеки и губы. Раскрылась черная дыра рта, и в ней зашевелился неуклюжий уродливый язык, выталкивающий смятые слова сквозь пеньки срезанных каким-то страшным ударом зубов.

Аслан не услышал этих слов, его барабанные перепонки лопнули в момент взрыва. Но, не осознавая этого, пытаясь все же понять, что ему говорят, он заглянул старухе в глаза. И, хрипло замычав, в ужасе рванулся от нее к противоположному борту машины.

Нет. В отличие от бывших каштановых волос, эти удивительные, цвета спелой вишни, глаза не потеряли своего цвета. И по-прежнему ярко и яростно сверкала в них пронзительная, смертоносная, как клинок боевого ножа, ненависть.

Один из омоновцев тронул Людмилу за плечо:

— Люся! Командир спрашивает, может быть, лучше поедешь в кабине?