Борис Егоров - Песня о теплом ветре

Отец слушал, а потом сказал фразу, которую я навсегда запомнил:

— Советская власть — лучший за себя агитатор.

Некоторые родственники считали его чудаком. Приглашали его в гости, а он отвечал:

— Не могу сегодня: челюскинцев встречаю.

Встречал он и Чкалова, и Громова, и ни одно московское торжество не могло пройти без его участия.

Особенно он любил воздушные праздники.

Вставал рано, поднимал меня, и мы вместе отправлялись на Тушинский аэродром.

Половину пути висели на трамвайной подножке, остальную проделывали пешком. После этого у меня сильно ломило ноги, но я не жаловался. Был строгий уговор: «Не пищать!»

И вот я слышу:

— Ивановна, убирайся! Вон!

Другого от отца ожидать было нельзя.

Я должен прощаться, трогаю руку отца, но он не чувствует. Ему опять плохо.

— Посидим перед дорогой, — говорит мама.

Она плачет. Хочу ее успокоить, но у меня не получается.

Старший брат уже уехал из Москвы вместе с автозаводом, где он работает, окончив институт. Теперь уезжаю я. Мама одна — без работы, без денег — остается с тяжело больным отцом. Что будет через месяц-два — неизвестно. Неизвестно даже, что будет завтра.

— Ну иди, не опаздывай. Храни тебя бог.

Я смотрю на часы: времени почти не остается. Надо успеть попрощаться с Ингой.

Увидев меня с вещевым мешком, Инга испуганно всплескивает руками:

— Уезжаете?

— Уезжаем. Но это ненадолго.

— Ты пиши мне, пиши. Не забывай!

Инга вытирает мокрое от слез лицо платочком и говорит:

— Возьми этот платочек. А фотографию я пришлю. Мы будем всегда рядом. Ты торопишься? Да? Ну, поцелуй меня. Крепче!

Я бегу по улицам в школу, и в ушах звенит прощальное: «Поцелуй меня. Крепче!»

И вот команда:

— По вагонам!

Это вечер. Это Казанский вокзал.

Черное осеннее небо, и в нем мигающие звездочки зенитных разрывов.

Тревога не отменяется уже несколько часов.

Прожекторы выхватывают из темноты серебристый крестик — фашистский бомбардировщик. И снова гремят зенитки.

— По вагонам!

Вагоны самые примитивные — «телятники» с нарами. К нашему подходят трое мужчин.

— Товарищи, не можете ли пустить нас? Мы бы совсем не мешались, сидели бы у двери.

Курский спрашивает:

— Вам далеко?

— Не очень.

— А вещей много?

— Так, чуть-чуть. Три чемодана и несколько пакетиков.

— А в пакетиках что?

— Продукты.

— Какие?

— Разные.

— Ну все-таки? А то устрою проверку.

— Концентраты, шоколад, крупа. То да се…

— И сколько весит каждый пакетик?

— Килограммов тридцать-сорок…

— Ого, это уже мешок из-под картошки! И таких мешочков у вас…

— Всего пять.

— Курский! — кричит Доронин. — Брось этот идиотский разговор.

— Почему идиотский? Все-таки, может, пустим? Откликнемся? Проявим чуткость?

В голосе Курского звучат всегдашние озорные нотки.

— Пусть залезают, шоколадкой угостят, — поддерживает Курского Тучков.

Наши попутчики, не ожидая, когда окончится разговор, тащат мешки.

Вагоны вздрагивают, эшелон без свистков и предупреждений отходит от платформы.

Утром просыпаемся — стоим в открытом поле. Стоим, наверное, давно. Паровоз даже не пыхтит.

В вагон влезает Курский.

— Товарищи, наш бронепоезд на запасном пути. «Бронепоезду» суждено стоять очень долго: мы уступаем дорогу всем составам, которые идут на Запад. Они идут один за другим через каждые несколько минут. В приоткрытые двери вагонов видны люди в дубленых полушубках. Это сибирские стрелки.

— Вот дадут прикурить фрицу! — уверенно произносит Тучков.

— Наверняка, — подает голос один из наших попутчиков.

Мы как-то забыли о тех, кого пустили в свой вагон, а теперь поворачиваем головы в их сторону.

— Вы от какой организации выступаете? — любознательно спрашивает Курский толстого усатого мужчину в бурках и полупальто.

— Едем, как и вы…

— Ха-ха! Многовато вам на дорогу шоколаду дали. Вы научные работники? Или из филармонии?

Усатый и его спутники молчат.

— Молчите? — не успокаивается Курский. — Тогда значит, шахматисты…

— А я видел, как они на прошлой станции торговали этим шоколадом, — говорит Тучков. — Прямо на перроне.

— Почему же им не торговать? Сами недоедают… Худеют.

По вагону ползет едкий смешок.

На следующей станции «шахматисты» выходят на перрон. Курский задвигает за ними дверь… За стенкой вагона раздается голос толстяка:

— Товарищи, откройте. Мы возьмем свои вещи. Мы остаемся здесь. Товарищи!