Лео Яковлев - Победитель

Фиме было восемнадцать лет, когда он начал свою войну. Он не был человеком богатырского телосложения. Физическое развитие его к тому времени не завершилось, и поэтому ему постоянно хотелось есть и спать. Так было бы и в том случае, если бы период его возмужания пришелся на мирное время, когда эти потребности можно было бы каким-то образом удовлетворить. Здесь же, на фронте, их усугубляла постоянная и чрезмерная усталость от длительных маршей и бессонных ночей. После рейдов и почти неизбежной потери машин солдатам корпуса приходилось преодолевать пешком, иногда с боями, огромные расстояния после ночного боевого бодрствования. И даже после возвращения, когда солдаты засыпали где попало, Фиме как командиру отделения приходилось еще некоторое время заниматься всякой обязательной чепухой. Потом раздавалась очередная тревога, и снова какое-то движение. Бывало, по нескольку суток проходило на ногах, и даже минуты не было, чтобы где-нибудь прикорнуть, и Фима засыпал стоя и на ходу. Однажды в ночном переходе, происходившем в почти полной тишине, он в полусне, шагая вроде бы со всеми, вдруг начал спотыкаться. Чуть не упав, он очнулся и увидел, что сошел с проселочной дороги и пошел по бороздам вспаханного поля.

Иногда такая непреодолимая потребность во сне становилась опасной. Так, однажды, когда Фимин батальон выходил из окружения, выходил организованно, а не спасался бегством, как это часто бывало, во время ночного привала было организовано боевое охранение. Вскоре пришла очередь Фимы, еще не успевшего поспать хотя бы полчаса, заступить на дежурство. Его организм требовал продолжения сна, вокруг было спокойно, и он задремал. Проснулся от какого-то легкого прикосновения — его тронул за рукав солдат из последнего пополнения — мужичок лет сорока, казавшийся Фиме стариком.

— Вздремни, сержант, — говорит, — а я тут подежурю…

Фима понял, что и без того крепко спал, раз не почувствовал его приближения, и снова погрузился в сон. Однако долго поспать ему не удалось: минут через двадцать его разбудила близкая перестрелка, означавшая, что немцы их обнаружили. Кое-как отбились и продолжили путь, но Фима долго еще вздрагивал от воспоминаний об этом происшествии, представляя себе, что случилось бы с людьми, если бы его так вовремя не подменил на посту неизвестный солдат.

Через некоторое время уже на марше и не в окружении, а во время пребывания корпуса в «спокойном» месте между рейдами Фима должен был отстоять свое на часах возле офицерской землянки. Учитывая «важность» объекта, вооруженному автоматом Фиме выдали трехлинейную винтовку с примкнутым штыком. Был мороз, и от этого Фиме еще больше хотелось спать. И тогда он поставил винтовку так, чтобы штык приходился ему под подбородок. Как только он начинал засыпать, штык упирался ему в шею. Было больно, и он «трезвел». Но когда он таким образом победил сон, стал сильнее ощущаться холод. А в землянке было тепло, и не от чьей-то негасимой любви, а оттого что вился в тесной печурке огонь. От печурки отходила короткая железная труба, находившаяся по соседству со стоящим на посту Фимой, и из нее валил дымок. Фима думал-думал и придумал: он стал над трубой, расставив ноги, и дымок после этого устремился к небу через его шинель. Ему стало тепло, штык поддерживал его голову в нужном положении, и так он достоял свою смену. Лишь после этого он понял, что ему опять повезло: если бы он в процессе своего согревания полностью перекрыл дымоход, то его славный механизированный корпус лишился бы большей части своих офицеров, а так, при частичном перекрытии дымохода, эти мелкие военачальники отделались утренней головной болью, решив, что она есть следствие веселого вечернего бодуна.

«Кто спит, тот обедает», — как известно, утверждают французы, не имея в виду, что одновременно спать и есть физически невозможно, а потому, что сон дает возможность человеку еще час-другой прожить, не мучаясь от голода. Для Фимы проблема голода была тяжелой, но не столь беспросветной, как вечная усталость и холод. В стационарных условиях — между рейдами — в подразделениях корпуса работали полевые кухни, кормившие солдат густым гороховым супом-кашей. Эта густая жидкость без вкуса и запаха была почему-то зеленовато-салатного цвета, напоминая своим видом и состоянием испражнения больного ребенка. Все меню состояло из этого «фирменного блюда» и хлеба. Куда девалось огромное количество солдатских пайков и консервов, поступавших из Соединенных Штатов, на уровне «младшего командира» было неизвестно, и разговоры на такие темы не поощрялись. Как потом узнал Фима, большая часть этих продуктов оседала в «руководящей и партийной элите» советской страны, а то, что все-таки достигало фронта, поедалось офицерским составом. В «составе» этом, вероятно, растворялись и пресловутые «фронтовые сто грамм», которые Фиме за год его пребывания на фронте достались лишь однажды — по случаю какого-то советского праздника.