Ежи Анджеевский: Пепел и алмаз

— Ты что, уходишь?

— Да, — мягко сказал он. — Надоело сидеть дома. Надо немного проветриться.

— Давно пора! — обрадовалась жена. — Вот увидишь, ты сразу почувствуешь себя лучше. А к ужину вернешься?

— Разумеется. Который теперь час? Ну, еще пяти нет.

Она проводила его до двери.

— Подумай, какая неприятность… Я вчера вызывала водопроводчика: у нас подтекает кран в кухне. Он взял за починку сто злотых и сказал, что все в порядке. А сейчас захожу в кухню, из крана опять капает. Ну что за люди! Ни на кого нельзя положиться!

— Позови его еще раз, — сказал Косецкий.

— Кого? Водопроводчика? Ведь он опять потребует сто злотых…

— Это мы еще посмотрим. Я сам с ним поговорю.

— Ты?

— Да, я.

Она в изумлении замолчала. А Косецкий открыл дверь и вышел наружу. Небо, с утра затянутое тучами, прояснилось, и ласково светило солнце. Воздух был прозрачный и чистый.

— Какая чудесная погода! Вот-вот зацветет сирень.

Он повернул голову и внимательным взглядом окинул облупившиеся стены виллы. Это не ускользнуло от внимания жены.

— Видишь, во что превратился наш дом?…

— Не огорчайся. Постепенно все наладится.

Она не могла взять в толк, что с ним произошло, почему он вдруг так переменился. И ей почему-то стало грустно.

— Знаешь что?

— Ну?

— Я все время думаю об Анджее…

— Ах! — Косецкий махнул рукой.

— Правильно ли мы поступили, позволив ему уйти?

— Дорогая, он уже не маленький. Он взрослый человек и должен сам понимать, что делает. Я в его годы давно жил самостоятельно и зарабатывал себе на хлеб. Если он до сих пор не научился уважать труд, мы с тобой теперь его этому уж не научим.

— Но, видишь ли, — пыталась она защитить сына, — ты забываешь, в каких тяжелых условиях он рос…

— Тем более. Как раз это и должно было развить в нем волю и чувство ответственности. У меня тоже была нелегкая жизнь. Не надо сгущать краски. Что было, то было, и нечего сваливать все на прошлое. А если он учебе и труду предпочитает легкий, подозрительный заработок и хочет порхать по жизни, тут уж ничего не поделаешь. У него своя голова на плечах.

— Может, ты и прав…— прошептала она. — Но он в последнее время был такой странный…

— Дорогая Алиция, — сказал Косецкий, сжимая ей руку, — когда у человека совесть не чиста, он всегда ведет себя немного странно.

У калитки он остановился и обернулся к жене:

— Не забудь послать Розалию за водопроводчиком.

И, выпрямившись, прежней пружинистой походкой пошел вниз по улице. Итак, война кончилась. Снова получают смысл привычные нормы поведения и законы. Мир возвращается к нормальной жизни. Прошлое? Отныне на нем надо поставить крест. С его страданиями и ошибками — со всем, что было. Первый день мира автоматически перечеркнул минувшие дни. Важно, как себя будет вести человек сейчас, а не то, как он себя вел во время войны. У войны — свои законы, у мирной жизни — свои. В таком духе Косецкий собирался разговаривать со Щукой, не сомневаясь, что, если тот окажется человеком здравомыслящим, все сойдет благополучно.

По дороге он увидел нескольких знакомых и подумал, что, повстречай он их два дня назад, кое-кто мог бы и не узнать его. А сегодня ему кланялись еще издали, так же почтительно, как раньше. Это его не удивило. Потому что перед тем как выйти из дому, он, уже в пальто и шляпе, подошел к зеркалу и впервые увидел себя в нем таким, каким был до лагеря: представительным, хорошо сохранившимся мужчиной средних лет, с мужественным лицом и смелым взглядом. «А может, стремление выжить любой ценой и является основой нравственности», — подумал он.

На рынке, где он столько лет не был, ему бросилось в глаза царившее там оживление, множество народа и автомобилей. По сравнению с довоенным временем разница была просто поразительная. Несмотря на то, что вид у людей был жалкий, потрепанный, дома тоже обветшали и хранили на себе многочисленные следы войны, машины были только военные, да и те обшарпанные, пыльные, на тротуарах лежали кучи мусора; несмотря на всю эту неряшливую нищету, жизнь била ключом. На домах развевались бело-красные флаги. По радио передавали марш «Под звездным знаменем».

На здании гостиницы тоже висело огромное бело-красное полотнище. Низенький круглый портье глянул из-под очков на Косецкого, сразу смекнув, что он из прежних, настоящих господ.

— В каком номере остановился инженер Щука? В семнадцатом?

На лице портье изобразилось нескрываемое разочарование.