Павел Ермаков - Все. что могли

— Да, меня угощаете, а сами почти ничего не съели, — протянул Алеша, и вдруг глазенки его радостно блеснули. — Я вас раньше не признал, потому как вы в военной одежде.

Сейчас вспомнил. Прошлым летом мама привозила меня к вам в больничку. Я ногу о борону распорол. Вот…

Он задрал штанину, показал рубец в нижней части икры. Надо же такому быть, Надя мальчика не помнила, ногу по следу ранения опознала.

— Зажила, значит, — улыбнулась она, вспомнив рассказ врача Зарецкого, узнавшего по рубцу от раны бойца, когда-то прооперированного им. Он еще сказал тогда: «У врачей профессиональная память».

— Ага, — тряхнул вихрами Алеша. — Метка осталась.

К Дубовке Надя подъезжала с трепещущим сердцем. Узнавала и не узнавала ее. По-прежнему стояла охватывающая село большой дугой старая дубовая роща, к ней подступало поле, еще дальше виднелся широкий луг, разрезающая его неторопливая речушка. Это все было близкое, памятное. Чужой выглядела улица, где она жила. Хаты порушены, стены задымлены. На месте усадьбы ее соседа учителя Ремезова громоздилась большая куча битого кирпича. Алеша обмолвился, мол, учителя немцы расстреляли. Еще одна зарубка на сердце.

На своем дворе, за старыми яблонями, увидела маленькую женщину, повязанную вылинявшей косынкой.

— Мама! — вскрикнула Надя, соскочила с телеги и бросилась во двор.

Женщина выронила лопату, распрямилась, неуверенно шагнула навстречу Наде.

— Доченька моя, — протянула руки, припала к Надиному плечу. — Я отчаялась тебя увидеть.

Надя гладила похудевшие плечи матери, чувствовала, как всю ее сотрясала дрожь.

— Тебя в армию взяли? — мать отстранилась, окинула дочь с головы до ног. — Какая ты стала взрослая… — она не сразу нашла это слово, на седые пряди глядела пристально, но не сказала о том ничего. У нее вдруг задрожали губы. — Не сладко было? Ты уехала тогда и с концом. К нам вскоре немцы пришли…

Начался взаимный расспрос. Они долго не виделись, хотелось узнать поскорее обо всем, что с ними было за время разлуки. О многом уже было сказано, а до чего-то главного так вроде бы и не добрались.

Они не заметили, как подошел Алеша, положил на кучу кирпича Надин вещмешок, шинель и пилотку.

— Здравствуйте, бабушка. Тетя доктор, я поеду? — спросил он.

— Ой, Алеша, извини меня, — смутилась Надя. — Конечно, поезжай. Спасибо тебе. Передай твоей маме поклон от Надежды Михайловны. Да скажи ей, что у нее хороший сын растет.

Зарделся мальчишка, упрямо дернул вихрами, вот, дескать, еще чего… ни к чему это. Однако спросил:

— Можно, я к вам еще заеду? Помочь, привезти что.

— Будем рады. Как время выпадет, так и заезжай.

Затих стук колес, мать спросила:

— Внучатки-то где? Стосковалась я по ним.

«Маменька родная, попытала бы ты меня о том, о чем могу рассказать. О чем спросила, нет мочи говорить, язык немеет». У Нади защемило сердце, заныло в висках.

Не дождалась мать ответа, может, подумала, дочь где-то пристроила деток, немножко погостит, съездит за ними и привезет. Сама заторопилась рассказать о том, что лежало на ней тяжким бременем, угнетало, не отпуская ни на час. Еще зимой, в феврале, пригорюнившись говорила она, разыскали ее люди из военкомата и сообщили, что пришло известие с военного завода: тяжело заболел отец. Просили приехать, литер прислали. Нашли-то ее не сразу, немцы хату порушили. Добрые люди в соседнем селе приютили. Приехала она в город Челябинск, да не успела, отца Бог прибрал. Сказывали, котлован какой-то рыли, он там простудился.

Слушая, Надя плакала, не вытирая слез. Они катились по щекам, кропили гимнастерку. Бедная мама.

По пути с завода, рассказывала дальше мать, она заехала к сестре Марфе. Надеялась на встречу с Надей, с внучатами. Вместе пережили бы горе. Узнала, что Надя у Марфы не появлялась. С ума можно сойти. Ну, в армию забрали, так почему об этом не написала Марфе?

Надя со странным, почти суеверным ужасом подумала: действительно, почему не написала тетке ни тогда, ни после? Сейчас, задним числом, ругала себя. Ведь и Андрюша мог написать тетке, впрочем, не была уверена, что у него имелся ее адрес.

— Пожила у сестры до мая. Хотя дома было полное разорение, потянуло в Дубовку, — мать с горестной улыбкой глядела на дочь и спешила выговориться, облегчить душу. — Беспокоилась, вдруг ты объявишься, Аркаша даст о себе знать, Андрей напишет. Добралась до дома, огород посадила. Опять же добрые люди пособили, дали картошки на семена. Клетушку обиходила и живу. Кирпич готовлю. Бог даст, к зиме хату удастся наладить.