Павел Ермаков - Все. что могли

После нескольких дней вокзальной сутолоки, томительного ожидания в очередях, когда дадут билет, вагонной тесноты и духоты, она, наконец, оказалась в придонской степи. Дул жаркий, сухой, с полынной горечью ветер. Восемь километров пути до своего села ее не пугали.

По обе стороны от дороги волновалась под порывами ветра пшеница. Кое-где среди хлебов торчали искореженные, почерневшие остовы автомашин, изредка виднелись подбитые танки. У людей, думала Надя, хватило сил вспахать и засеять пашню, но не достало этих сил, чтобы убрать следы войны.

Через полчаса ходьбы хлебное поле кончилось. Его перерезали полузасыпанные, оплывшие окопы, земля была избита воронками бомб и снарядов, испещрена глубокими колеями танковых гусениц. Она напоминала Наде заживающую кожу человека, обожженную огнем, искромсанную осколками. Казалось, и сейчас еще израненная земля дымилась, над ней стелился тяжелый, удушающий смрад горелого дерева и железа, человеческой крови и пота.

Такой она была, помнилось Наде, вокруг Сталинграда, в городе, где смотрели на дымные, чадящие улицы пустые глазницы окон, громоздились кучи битого кирпича.

В тяжком раздумье, вспоминая недавние бои, она долго стояла на бывшей фронтовой полосе. Недалеко от дороги чуть выступало насыпное возвышение над большой братской могилой. Надя подошла к деревянному обелиску. Перед затуманенным взором плыла нескончаемая череда фамилий, наспех выведенных краской. И до того, чтобы подправить холмик, поставить хороший памятник, достойно венчающий подвиг лежащих под ним людей, у живущих тоже пока не дошли руки.

Тут Надю догнал на повозке хлопец лет одиннадцати, загорелый, с выцветшими под солнцем, нестрижеными вихрами. Ветер трепал на нем порванную на плече рубашку с редкими цветочками, должно быть, наскоро перешитую материну кофточку. Он остановил рыжую лошадь, солидно, по-взрослому, обошел повозку, осмотрел, потрогал упряжь и, когда Надя повернулась к нему, незаметно смахнув слезинки, сказал:

— Здравствуйте, тетенька военная. Если вам туда, — он махнул рукой в нужную Наде сторону, — садитесь. Приморились, поди.

— Спасибо, не откажусь.

Хлопчика звали Алешей. Он оказался разговорчивым, новому человеку обрадовался. Спросил, не с фронта ли тетя военная. Услышав, что с фронта, сразу своим заветным поделился: у него отец на войне, сержант, над пушкой командир. А он, Алеша, с мамкой на ферме работает. Сегодня молоко на станцию отвозил. Вместо прихворнувшего деда Фадея.

В селе мальчик спросил:

— Вы на побывку? Скажите, куда подъехать.

— Мне дальше надо, в Дубовку. Мой дом там. Спасибо, пойду.

Алеша горестно нахмурил белесые брови:

— Дубовку немцы сожгли.

— Сожгли Дубовку? Люди… где жители?

Заметив, как побледнела спутница, стал ее успокаивать, мол, живут кто где. Многие сейчас вернулись, кто раньше от немцев убежал. Подправляют хаты, да и живут, куда денешься. Попросил Надю не уходить, он покажется матери и отвезет ее в Дубовку.

Обернулся быстро. На телеге вместо бидонов стояла большая деревянная кадка. Он ехал за водой для скотного двора.

За околицей Алеша достал из холщовой сумки бутылку с молоком, горбушку хлеба. Протянул Наде.

— Покушайте. Другого угощения нету.

У Нади сдавило в горле. Она замотала головой, нет, не может лишить парнишку обеда.

— Вы про меня подумали? Так я привыкший, могу день и два не есть. Не станете кушать, обижусь.

Надя улыбнулась:

— Мы — пополам. Ладно?

Отломила корочку от горбушки, пожевала, запила молоком.

Стараясь ободрить попутчицу, Алеша рассказал, что в Дубовке почти месяц стояли солдаты, школу и больничку отремонтировали. Надя помнила, больничкой называли ее медпункт.

— Сельсовет, почту достраивают. Из нашего села мужики помогают, — продолжал мальчик. — Я тоже… кирпичи подносил, песок просеивал, воду подвозил.

— Ты за главного в семье?

— Не, главная мамка. Я в помощниках. За сестренками присматриваю тоже. Одна в первый класс ходила, другая еще меньше.

Надя притянула мальчика к себе, прижалась губами к выгоревшим вихрам. Они пахли солнцем, полынью и… ребенком. Через дырочку на плече проглядывало худенькое тело.

— Спасибо за угощение, работничек, — она заткнула бутылку, сунула в сумку вместе с горбушкой. Развязала вещмешок, достала банку сгущенки, пачку галет, большой кусок сахару. — Это от меня твоим сестренкам.

Сняла пилотку, подставила лицо встречному ветру. Вынула шпильки, распустила узел на затылке. Длинные волосы рассыпались по спине.