Игорь Болгарин - Под чужим знаменем

Фролов согласно кивнул.

– Не поздно? Может, заночуешь? – предложил парень.

– Спешу, Семен, – уклонился от этого предложения Фролов.

– Дело твое. – Он взял возле веранды весла, положил их на плечо. Махнул Фролову: – Айда! – И они пошли со двора по крутому меловому спуску к берегу Сейма.

Взвихрились воронки прозрачной зеленой воды. Лодка, слегка переваливаясь с боку на бок, пересекла открытое пространство и нырнула в густые камыши. Долго плутала по лабиринту озер и озерец, пока не оказалась в поросшей верболозом и кугой старице.

Семен налегал на весла, и крутые бугры мускулов играли под рукавами его куртки. Он явно торопился и дышал тяжело и сердито. Но вот сбоку от прибрежного леска, за крутым поворотом, им открылось село. На взгорочке стояла, словно нарисованная, беленькая и круглая церквушка, а вокруг нее раскинулись такие же беленькие и уютные домики.

– Во-он в той церкви отец Григорий требы служит, – показал головой Семен. – Вечерни сегодня не будет, так что, ежели упросишь, он тебя ночью и повезет. Ночью сподручнее.

Долго упрашивать отца Григория Фролову не пришлось. Вероятно, он побаивался этих нежданных и опасных гостей и стремился поскорее от них избавиться. Выслушав Фролова, он молча сходил в сарай, вывел коней, стал запрягать их в тарантас.

Был отец Григорий огромного, даже устрашающего роста, на голову выше Фролова, с большими красными ручищами и с густой и черной, как вакса, бородой, в которой виднелись какие-то соломинки – наверное, до прихода гостя батюшка сладко почивали.

Солнце уже легло на горизонт, когда они выехали. Дорога то выгибалась по краям оврагов, то ровно и прямо тянулась степью. Тарантас, гремя железными ободьями колес, резво катился по пыльному шляху, и село с церквушкой вскоре осталось далеко позади.

Священник, тяжело навесив плечи над передком, сидел впереди Фролова. Поверх рясы он натянул, чтобы выглядеть по-мирски, парусиновый пыльник, на голове покоилась черная монашеская скуфейка. Помахивая тяжелым кнутом, отец Григорий, не оборачиваясь, сердито басил:

– И где только вы беретесь на мою голову?!

– Не переправляли бы, отец Григорий! – насмешливо посоветовал ему Фролов.

– «Не переправляли бы», – гневно передразнил Фролова отец Григорий. – Мне ж за каждую переправленную живую душу по пять золотых десяток платят… И помогать своим опять же надо!..

– Так брали бы винтовку!

– Сан не позволяет… Да и не понял я – прости Господи! – пока ни хрена в этой заварухе, – откровенно сказал священник и затем, обернувшись к Фролову, указал кнутовищем в небо: – Господь Бог тоже еще, наверное, не разобрался, иначе бы уже принял чью-то сторону.

…Наступила ночь. Мягко стучали по пыльной дороге копыта лошадей. Багровые сполохи освещали небо. Слышались грозные громовые перекаты. Потом недалеко впереди разорвался снаряд. А сзади послышалась пулеметная очередь.

– Ну, молись, раб Божий! – сказал отец Григорий. – По самому что ни на есть фронту едем!

Ворочая головой, он с тревогой прислушивался к доносящейся перестрелке, а потом вдруг приподнялся и стал немилосердно хлестать лошадей кнутовищем, посылая на их головы все не напечатанные ни в Ветхом, ни в Новом Завете слова. Тарантас, тряско подпрыгивая на ухабах, как сумасшедший несся в сторону леса.

Вскоре после того, как они с отцом Григорием расстались возле какой-то вдребезги разбитой колесами развилки, Фролов набрел на красноармейский разъезд. И к утру, усталый, но радостный, уже был в Новозыбкове, в штабе 12‑й армии.

Сек мелкий и беспорядочный дождь. Он растушевал дали, и дома в конце площади и церкви с бесконечными маковками выглядели словно декорации, только намеченные углем на сером театральном заднике, но еще не прорисованные художником. И только так, как бывает лишь в жизни, тяжелой матовостью блестели булыжники мостовой.

Маленький, никому до последнего времени не известный городок Новозыбков, волею случая оказавшийся в центре военных событий, жил нервно и неспокойно. С неумолчным грохотом сапог и ботинок двигались по Соборной площади красноармейские части, перебрасываемые с одного участка на другой. Медленно брели понурые конные упряжки с пушками, снарядными ящиками, обозными повозками, санитарными фурами. Крупы лошадей, имущество на повозках, брезент фур и амуниция людей – все было мокро, все блестело, как лакированное.

В самом конце площади, почти у самых домов, колонна становилась призрачной, размытой. И постепенно совсем исчезала в пелене дождя.