Василий Добрынин - Последняя мировая... Книга 1

Пусть и теперь, — уже без зловещего, тучного чада, — так же всюду витал дух смерти. Но, здесь же бились десятки тысяч сердец, в которых, хоть маленькой каплей, оставались надежды на жизнь и победу.

Документальные свидетельства войны: «В тот приезд с инспекторской проверкой Гиммлер осветил Гессу еще одну важную проблему: «Фюрер, — сказал он, — возлагает большие надежды на Освенцим для окончетельного решения еврейского вопроса». Они приказал немедленно рыть глубокие ямы, в которых будут сжигаться тысячи задушенных газом людей».

Рудольф Гёсс. Комендант Освенцима

«Однако я припоминаю себе только один транспорт с советскими военнопленными.

В нем было 900 человек, и они были уничтожены. Акция проведена в блоке 11. Я надел противогаз и лично наблюдал за убийством. Должен признаться, что после процедуры я испытал облегчение: вскоре мы должны были начать массовое уничтожение евреев, однако ни Эйхман, ни я понятия не имели, как лучше это организовать. Мы были уверены, что газовая камера — наилучшее решение, но не знали, какой газ и как лучше использовать для этого. Теперь мы не только получили газ, но и поняли, как правильно проводить процедуру».

Рудольф Гёсс. Комендант Освенцима

«Стоя ночью при разгрузке эшелонов с людьми, находясь рядом с газовыми камерами и кострами, на которых горели трупы, я часто думал о своей жене и детях, не связывая, однако, этих мыслей, со всем происходящим вокруг.

Нередко то же самой слышал я от своих женатых подчиненных, которые несли службу в крематориях. Когда видишь женщин, идущих с детьми в газовые камеры, невольно думаешь о своей семье».

«…Это правда, что моей семье было хорошо в Освенциме. Исполнялось каждое желание моей жены и детей. Дети могли играть вволю, у жены было столько любимых цветов, что она чувствовала себя как в раю».

Рудольф Гёсс. Комендант Освенцима

***

Могли не чуять эсэсовцы, но на фоне всеобщей сломленности, эфиром тончайшим, витал дух надежд и несломленной веры.

И летом, на третий год, однажды, ударил он в ноздри эсэсовцев. Полной грудью, с восторженным сердцем, вдохнул его Мирка, как тысячи узников, в эту ночь!

Он проснулся от гула моторов и воя сирен, потонувших тут же, в волнах упругих толчков и грохоте. Засветились зарева, в дрожи забились земля и стены. «Бомбы!» — паника и восторг охватили лагерь.

О, это были другие эсэсовцы и другие узники в утро, после бомбежки! В каком сердце под полосатой одеждой, не запылала вера? «Придут! — было ясно, — Точно придут! Для того и бомбят, чтобы прийти!».

Редкая ночь проходила теперь без бомбежек. В них иногда гибли немцы, а чаще и больше, конечно — узники. Но эта была не та смерть, не от тех рук, смерть без проклятия. Пусть бомбы для узников — новый источник смерти. Но смерть обретала совесть — она могла выбрать и тех и других.

Кто выбрал Германа, и что с ним случилось, Мирке не говорили. Но однажды вечерний аппель проводил другой старший. Тоже немец, тоже с зеленым винкелем. Но совершенно другого нрава был новый Den Дlteren — Гельмут. При первом врачебном осмотре он сдал докторам всех, кого выявил из Der Freund Германа — самых здоровых, среди других! «Не все коту масленица?! — удивился Мирка жестокости слов простой поговорки, в стенах Освенцима, — Эту дату, — по-взрослому понял он, — я мог бы назначить себе днем смерти! Мама, спасибо, уберегла от соблазнов».

Но Гельмуту Мирка не нравился. Мирка ловил на себе его пристальный взгляд. Прямо никто указать не мог, что Мирка был «Дер френдом» прежнего, но ведь Герман знал русский… «Что стоит отдать докторам?» — терял покой Мирка. Натянулся тончайшей струной волосок, на котором висела жизнь.

«Он принял решение!» — понял Мирка, застывший в строю на вечернем аппеле. Гельмут, остановившись напротив, пристально, недоверчиво оценивал Мирку взглядом. Не слишком уж истощен этот мальчик, на фоне других, не слишком. Нетрудные, видно, работы давал ему Den Дlteren Герман?

Наутро Мирка, из маляров, угодил в группу аварийных и срочных восстановлений. Немцы кинули силы в новую брешь — восстанавливать то, что по ночам разрушали бомбы. Ворочать камни — узаконенный жизнью, естественно-каторжный труд!

— Ты же русский? — услышал Мирка.

Вздрогнув, он не отозвался, не выдал, что понял вопрос. Но после, в грохоте ломов, лопат и кирок, присмотрелся к тому, кто спросил. Ровесник, с красным, винкелем на груди. Мирка сам подошел: