Евгений Авдиенко - Последние солдаты империи

– Вы уж не обижайтесь, но в вас порода чувствуется, – Савелий невольно оглянулся на соседей. – Я ведь сразу понял, что вы офицер. Да вы не беспокойтесь, я – могила! Что знаю, то с собой на тот свет унесу, – и тяжело вздохнув, добавил:

– Я вашбродь в плен второй раз попал. Первый раз – в девятьсот пятом, в Русско-японскую кампанию. Но у японцев порядки другие, они к солдату с чувством относятся – как к воину, хотя… ихние самураи считают плен страшным позором, за который полагается смерть.

– Так ты в Порт-Артуре воевал?

– Да уж, воевал… – промолвил Савелий и, помолчав, добавил:

– Измена была в армии, это все знали. Мы по японцу вдарим, он бежит, а нам команда – оставить позиции, – Савелий горестно махнул рукой. – Я один раз в разведку пошел с нашим прапорщиком, версты три мы по сопкам прошагали, а японцев так и не встретили. Прапорщик разозлился и говорит, пойдем, мол, Савелий обратно, нужно в полк доложить, пока японцы эти сопки не заняли. Что потом произошло, я так и не узнал, но вместо того, чтобы идти вперед, мы опять стали к Артуру пятиться. Я через два дня прапорщика видел – злой как черт! Ох, и лихой он был человек! Его в столице из гвардейцев разжаловали и к нам прислали, так его все япошки знали и очень боялись. Он без языка из дозора никогда не приходил, и все офицеров ихних норовил сховать, – Савелий с сожалением покачал головой:

– Он и погиб геройски. В Артуре, рядом с городом, на Электрическом утесе батарея десятидюймовок стояла… Перед сдачей города наши генералы решили ее взорвать, от греха подальше, чтобы, значит потом по своим не стреляла, когда мы возвертаться будем. Но что-то там не заладилось – те, кому было приказано взорвать, то ли погибли, то ли куда-то пропали, а японцы-то уже по городу маршируют. Прапорщик как узнал об этом, сразу на коня и наметом на Электрический утес. Уехал, а через полчаса как громыхнет! – Савелий довольно хмыкнул. – Японцы потом дюже злые были, все пытали, кто батарею взорвал.

– Как фамилия прапорщика? – Борис с явным интересом слушал рассказ Савелия.

– Максимов, Василий Кондратьевич, Царство ему Небесное. Я ведь в плену почитай больше четырех лет провел… и у многих про него выспрашивал, может, видел кто…

– Как это больше четырех лет? В конце девятьсот шестого года было объявлено, что в Японии не осталось ни одного русского солдата? – в интонациях Бориса послышались нотки недоверия, которые, однако, совершенно не смутили Савелия. Словно соглашаясь с Нелюбовым, он утвердительно кивнул головой.

– Ваша правда, почти всех вывезли, только я задержался. Да, видно, судьба у меня такая – по чужим землям скитаться.

Новый сосед оказался общительным человеком, он быстро перезнакомился почти со всем бараком, и с тех пор Нелюбов часто слышал:

– Пойду с народом о жизни поговорю, вы уж тут без меня не скучайте!

Борис с улыбкой воспринимал эту непритязательную заботу соседа, но, принимая игру, неизменно соглашался и молча кивал головой.

Один раз Савелий ввязался в очередной спор, который часто возникал после приема скудной лагерной пиши, и Борис, который никогда не учувствовал в подобных дискуссиях, от нечего делать стал поневоле прислушиваться:

– Я в Японии настоящее самурайское блюдо пробовал, «суси» называется, так она повкуснее нашей тараньки будет. В Японии это деликатес, от нее никогда живот не пучит, – авторитетно заявлял Савелий.

– «Суси-муси»! Мы люди русские, нам заграничные изыски, что кошке револьвер, – подхватил любимую тему рыжий, дородный детина двухметрового роста, который совсем недавно попал в плен, чему был несказанно рад. – Ничего вы, братцы, в еде не понимаете! Слаще печеной тыквы, что покойница бабка делала, ничего на свете нету, – видимо, для большего эффекта или просто с голодухи, он так сладко причмокнул губами, что у Бориса неожиданно подвело желудок.

– Мы вот по праздникам всегда ели от пуза, и никто животами не маялся. Бывало, наготовит матушка с сестрами с утра, мы все садимся и начинаем: поначалу щи с парной телятиной, потом галушки куриные. Потом – вареная баранина, студень из говяжих ножек, жареная картошка, оладушки со сметаной, а уж затем, на закуску, печеная тыква, – парень так увлекся рассказом, что от удовольствия закрыл глаза, словно пытался хотя бы мысленно откусить кусочек этой самой тыквы.

Долгими зимними вечерами, когда непрошеные мысли о доме начинают кусать сердце, которое и без того разрывается от боли и безысходности, а черная тоска, почуяв благодатную почву, ядовитой змеей заползает в душу, многих людей спасают воспоминания. И неважно, свои они или чужие; в этих отголосках прошлого начинает оживать далекая и недоступная реальность, которая невидимой нитью связывает замученных голодом и лишениями людей с чем-то дорогим и хорошим и вселяет надежду и веру в их измученные войной тела.