Богдан Сушинский - Жестокое милосердие

— Все правильно: теперь я — майор германской армии и одновременно являюсь начальником полиции. Неужели, вернувшись из плена, твой Беркут не рассказывал тебе об этом?

— Из плена? Из какого плена? — сообщение о плене поразило ее сейчас больше, чем само признание Рашковского в том, что он служит немцам.

— Так ты что, с тех самых пор не виделась с ним? Я спрашиваю: ты видела Беркута после его побега из лагеря военнопленных?

— Когда это произошло, Рашковский? Бог с тобой, служи хоть немцам, хоть чертям. Но скажи, как он попал в плен и действительно ли ему удалось оттуда бежать?

— Ага, значит, не видела… — стукнув обоими кулаками о стол, Рашковский тоже поднялся, расстегнул пальто, нервно прошелся по комнате, достал портсигар. — Куришь? Нет? Неужели так и не научилась? Странно. Так, говоришь, не виделась со своим Беркутом еще с тех пор, как ему удалось вырвать тебя из Квасного? — Он подошел, провел пальцами по ее подбородку, но Мария резким движением отвела его руку. — Помню-помню: медсестра Ольга Подолянская! Хорошо было придумано. Ловко ты тогда поводила за нос и полицию, и гестапо. А главное — ушла хитро.

— Значит, это ты, Рашковский, все эти дни устраивал охоту на меня? Я-то удивляюсь: почему вдруг в самом глухом селе знают, что полиция разыскивает медсестру Марию Кристич. Откуда такая слава? Еще и приметы известны.

— На твои вопросы я буду отвечать потом. Если, конечно, захочу. — Он подошел к окну. Постоял, глядя, как оно постепенно наливается розовой краской рассвета.

— Захочешь, — мстительно проворчала медсестра, однако Рашковский не придал этому значения.

Окно выходило в сад, оно было близко от Марии, и она заметила, что на нем есть шпингалеты. Значит, открывается.

— Да, тогда, в Квасном, полиция зевнула и тебя, и Беркута. Но постой: если после того, как твой лейтенант попал в наши руки, ты с ним больше не виделась… — повернулся он лицом к Марии. — Тогда кто нападал на немецкую машину возле Заречного? Только не надо отнекиваться. Тебя я узнал по описанию. Староста словесами нарисовал тебя лучше всяких там репиных-верещагиных. К тому же имеются другие свидетели. И с тобой был Беркут. А если не он, значит, этот… Как его там? Как фамилия того сержанта, из вашего вшивого дота?

— У нас их было несколько, сержантов, и все погибли. Позиций не оставили, как некоторые. Поэтому не знаю, о ком ты говоришь.

— Брось скоблить мне мозги: все погибли, она не знает! Сержант-артиллерист, черт, вылетела из головы его фамилия. Тот, что харей почти как Громов. В гестапо его тоже знают как облупленного.

— Я никогда не была в селе Заречном и понятия не имею, о чем ты говоришь, — отвернулась Мария. — Спроси у своего старосты, кого он там спьяну видел.

— Во! Вспомнил, мать его, — Крамарчук! Ну, конечно же, Крамарчук!

— Только не матерись, как солдафон, ты не в окопах, — снова повернулась к нему лицом Мария. — Хотя в каких там окопах?… Как только немцы прижали тебя, сразу сбежал. Оставил нас, предал и сбежал. Господи, знала бы я тогда, когда встретила тебя наверху, возле окопов, что ты без приказа, тайком!…

— Пристрелила бы? — оскалился Рашковский. — Я вижу, при Беркуте ты окончательно скурви… пардон, скомиссарилась.

— Так, Рашковский, ты что, арестовывать меня пришел?

Он молча, вплотную подошел к ней, внимательно посмотрел в глаза, провел взглядом по распущенным спадающим на плечи волосам, по шее.

— Если арестовывать, тогда выйди. Мне нужно переодеться. И не пялься на меня. В доте, пока ты был своим, старшим лейтенантом, я это еще как-то могла терпеть. Сейчас не намерена.

— Терпеть она, видите ли, не намерена? Вот как! — провел пальцами по ее шее. — Что ты знаешь о том, что такое «терпеть», когда попадают в следственные камеры полиции? А еще хуже — в гестапо?

— Догадываюсь.

— Нет, — решительно покачал головой Рашковский, воинственно улыбаясь. — Ты там такого натерпишься, что и на Страшном суде с содроганием вспоминать будешь. Но отпустить я тебя, конечно, не смогу, поэтому можешь не умолять.

— Я не собираюсь умолять тебя, Рашковский! Просто я требую, чтобы ты вышел и дал мне возможность одеться. Все-таки ты называешь себя начальником полиции, а не бандитом.

Мария потянулась к висевшему на веревке возле печки платью. Оно еще было сыроватым, а хозяйка куда-то запропастилась. «Ах, да, ее, конечно, не впустили в дом, придержали на улице. Хоть бы ее не арестовали! Из-за меня. Как же они выследили?»

Все-таки сняла платье, еще раз ощупала его, стараясь не обращать внимания на Рашковского. Но он вырвал платье из рук, привлек к себе, прижал к столу и, впившись губами в шею, начал нервно шарить по икрам ног, пытаясь захватить подол рубашки.