Артём Сергеев - Четыре рассказа

Галета вскоре затих. Умер. Выстрелы прекратились. Мы накинулись на летчиков:

— Ах, вы соколы, … Из-за вас, чуть всех не перестреляли, что это вы выдумали под машину залезть?

А они виновато оправдываются:

— Да ведь страшно очень. Мы ведь на земле в первый раз. Она проклятая свистит, аж душу наизнанку выворачивает.

— А как же вы в воздухе такие храбрые? Как в кромешном аду летите. Нам за вас страшно на земле делается.

— Так там же не слышно, а когда увидишь, он уже пролетел или взорвался. Поздно пугаться. Не опасно уже.

— Что правда, то правда. У каждого свое. Мы на земле ориентируемся по звуку выстрела и по полету. Ориентируемся на них. Прячемся в землю или бросаемся на нее, когда нужно, но боимся снарядов, идущих молчком — с большой скоростью. Лётчики же в воздухе ничего не слышат: ни выстрелов, ни полетов, только разрыв видят и то, если он спереди или сверху. Потому и боятся шума. По себе скажу: я однажды полетел с этими ребятами на корректировку. Как пошли вокруг разрывы, белые шапочки так и заплясали и, казалось, что каждая прямо к тебе, так столько страху натерпелся, что спрятался вместе с головой за фанерные борта кабины и не то, что корректировать или смотреть, что делается у противника, не знал, как меня до аэродрома довезли. Выскочил из самолета, едва отдышался. И только спросил: сколько времени летали. Будто своих часов не было, чтоб посмотреть. Каждому свое, кто к чему привык.

Приехали в наш волжский «Шанхай». Тело Галеты передали разведчикам, чтобы они привели его в порядок и выдолбили могилу, а сами пошли в штабной блиндаж — щель, уходящую глубоко на 50–60 метров в крутой Волжский берег. Стали отогреваться, выпили водки, закусили. Кто-то завел патефон, я подсказал, какую пластинку поставить следующей, а юный 17 — летний Женя Ганушкин, который не был в боях еще и двух полных недель, на глазах которого еще никого не убили, не видевший еще ни одной смерти, с ужасом сказал мне:

— Как ты можешь слушать патефон? Ведь три часа назад был человек, которого мы видели ежедневно живым, жизнерадостным, а сейчас его нет, он убит и лежит почти рядом с нами, а ты слушаешь музыку и смеешься с другими, будто его и не было. Как это можно?

— Дорогой Женя, — ответил я ему, — сейчас объяснять тебе я не стану, ты не поймешь, продолжим этот разговор через две недели.

А через две или три недели в бою, перепачканный кровью, среди трупов и раненых, Женя сам напомнил мне этот разговор:

— Теперь я тебя понимаю, я сам стал такой. Ведь если каждого убитого в этой ужасной войне почтить хотя бы одной минутой молчания, то моя старая бабушка не доживет до того дня, когда снова сможет сыграть мне мою любимую «Лунную сонату».

Ко мне на квартиру зашёл как-то сотрудник музея Советской Армии, чтобы посмотреть фотографии и записи, оставшиеся после войны. Мы сняли со шкафа старый чемодан, сильно пострадавший ещё в те давние военные годы, и стали рассматривать его содержимое. Среди множества бумаг, уже пожелтевших и слегка покрытых пылью, нам попались три рисунка. Это были боевые карикатуры, мастерски сделанные на случайных кусках шершавой форматной бумаги.

— Что это? — спросил товарищ из музея. Мне сразу вспомнился январский день 1944 года. 18-е число.

Тогда, во время ожесточённого огневого боя, к нам заехал и почти с натуры зарисовал события, в которых оказался непосредственным участником, художник Баженов Александр Владимирович. Это был тот самый Баженов, чьи весёлые карикатуры иллюстрировали «Крокодил» и другие юмористические журналы. В то время он был военным корреспондентом и имел воинское звание старший лейтенант.

— Наверное, это был героический день? — спросил товарищ из музея.

— Нет, обычные будни войны. Мы не наступали и не отступали, а просто, как тогда было принято говорить, «стояли в обороне».

Была, так называемая оперативная пауза с декабря 1943 года по февраль 1944 год.

В середине января 1944 года в днепровских плавнях, на бугорке сидел на наблюдательном пункте артиллерийский разведчик ефрейтор Поляков. Он внимательно наблюдал за противоположным берегом. Сквозь окуляры стереотрубы вдали был виден город Жлобин, железнодорожный мост через Днепр, депо. Левее города — поле, изрезанное траншеями, заснеженные стога неубранного сена, проволочные заграждения, полусожжённые деревни и… фашисты, которые точками маячили в траншеях, иногда, пугливо оглядываясь, в одиночку или по двое — трое ходили в отдалении, проезжали на лошади или автомашине. Это были уже не те гитлеровские молодчики, что пришли сюда к осени 1941 года — самоуверенные, надменные. Они тогда не прятались в траншеях, не маскировались — лезли напролом, как голодное непуганое зверьё. Теперь, уже не раз битые, они стали осторожнее, хитрее. Их оборона была спрятана под землю. Но острый глаз бывалого разведчика находил их повсюду.