Аурел Михале - Тревожные ночи

Я посвящаю этот сборник рассказов борьбе румынского народа за свободу. Я посвящаю его историческим событиям, которые произошли в нашей стране, на фронте и в тылу, в канун 23 августа 1944 года и привели к вооруженному восстанию, организованному и руководимому коммунистами, когда оружие было молниеносно повернуто против гитлеровских захватчиков и фашистского режима в Румынии.

В этих рассказах я пытался показать главным образом простых бойцов, в большинстве крестьян, одетых в солдатские шинели, сержантов и рядовых офицеров — командиров, которым знакомы и солдатские заботы, и горький солдатский хлеб. Показывая все эти категории людей в действии, в разнообразных ситуациях, я стремился дать трогательную и захватывающую картину народного героизма, во многих случаях безыменного. Я пытался раскрыть корни этого героизма в деяниях солдат, в одних случаях оставшихся скрытыми, в других — ставших образцами смелости и самоотверженности, в их устремлениях к лучшей жизни, в мощном народном движении к социальной справедливости, охватившем в те годы нашу страну, в бесстрашной, полной величия борьбе коммунистов, в пламенной силе патриотизма.

Я посвятил эту книгу любви народа к своей стране и одновременно страстной ненависти его к фашизму и захватчикам. Я посвятил ее также делу справедливой, освободительной борьбы, которую он вел рука об руку с советским народом против гитлеризма. Хотя эта книга — книга о войне, я пытался, чтобы она была одновременно и книгой о любви к человеку и к миру, о братстве между народами, о светлом социалистическом будущем стран, освободившихся от рабства капитализма. Во имя этого я пытался — особенно в последних рассказах — указать на опасность возрождения западногерманского милитаризма и фашизма и напомнить подстрекателям новой войны о бесславном конце гитлеризма.

Я благодарю Военное издательство, которое переводом этой книги на русский язык дало мне возможность осуществить столь горячо мною желанную встречу с советскими читателями. Я жду этой встречи с волнением и надеждой.

АУРЕЛ МИХАЛЕ

В августе 1944 года мне было десять лет. Весной я перешел в четвертый класс начальной школы. В то время у меня было лишь две заботы: досыта наесться, да вволю наиграться. Мать чуть свет, когда мы с братишкой еще крепко спали, уходила на жатву в поместье Франгопола. Отца своего я не видел почти четыре года, с тех самых пор, как жандармы забрали его на войну.

Просыпался я обычно от плача Никулае. Брат, взобравшись на окно, плакал и звал маму. Он хотел есть. Частенько вечером у нас в доме ничего не было, и мы, так и не дождавшись возвращения матери с поля, засыпали голодными. Никулае было всего четыре года, и он, конечно, не мог понять многое из того, что начал уже понимать я. Как всегда, проснувшись, я сразу протягивал руку под подушку к полотенцу, в которое мать заворачивала мамалыгу. Она готовила ее ночью перед уходом на работу; половину оставляла нам, а половину брала с собой в поле. Я отламывал маленький кусочек еще теплой мамалыги и давал его Никулае. Он сразу же успокаивался. Затем, взяв братишку за руку, я выходил с ним на залитый солнцем двор. Там рос тутовник, посаженный еще в детстве моим отцом. Но в то знойное лето тутовник совсем засох, он стоял без листьев, сучковатый и почти не давал тени, Каждое утро мы с Никулае подолгу сидели возле него и грелись на солнышке. На дворе не было никого, кроме нашей собаки Пыржола. Она ложилась перед нами и, уткнув морду в лапы, смотрела голодными глазами, как Никулае ест мамалыгу. Иногда она, не вытерпев, бросалась к братишке и, глотая слюну, жадно щелкала зубами у его лица.

Когда Никулае становилось жалко Пыржола, он спрашивал меня:

— Петре, можно я дам ему кусочек?

Мне тоже было жаль собаку.

— Дай, Никэ, — говорил я, — дай немножко, а то еще взбесится.

Никулае смотрел на Пыржола, на меня, на мамалыгу, потом отламывал кусочек и бросал собаке. Пыржол подпрыгивал, схватывал на лету кусочек мамалыги и, словно муху, мгновенно проглатывал его, Никулае же сжимал еще сильнее в своей ручонке оставшуюся мамалыгу.

— Это я оставлю и съем потом с мирабелью, — говорил он мне, и лицо его светлело от радости. — Мы ведь пойдем к Рябой? Да?

Я брал его за руку, и мы выходили за калитку. Собака бежала за нами следом. Перейдя через дорогу и перепрыгнув канаву, мы останавливались у ворот Рябой, жены Боблете. Они жили напротив нас. Мы знали, что Рябая не в поле — Боблете ходил на работу с сыновьями и невестками; ее же оставляли дома готовить обед, смотреть за телятами, свиньями, гусями и сторожить сад, в котором росли мирабель и абрикосы. Все село звало жену Боблете Рябой — у нее было некрасивое, все в оспинках лицо. Но душа у нее была добрая. Если мы утром не заходили к ней, она сама звала нас в свой сад и говорила: