Аурел Михале - Тревожные ночи

Мы вернулись в кукурузу почти на рассвете. Я тотчас же заснул, измученный переживаниями этой тревожной ночи.

Не знаю, сколько времени я спал; разбудил меня гул самолета. Я сразу вскочил. Совсем рассвело. Ночная синева неба сохранилась лишь у горизонта. Из долины веял легкий прохладный ветерок, пробегая по верхушкам кукурузных стеблей. Глубокая тишина царила и на наших, и на русских позициях. Только в вышине просветлевшего неба виднелся крошечный серебристый силуэт самолета. Стальная птица покружила некоторое время над немецкими окопами, затем скрылась в тылу. Вскоре она появилась вновь, сверкая на солнце, никем не тревожимая. По рокоту моторов я узнал советский самолет. «Разведчик», — сказал я сам себе и сразу же вспомнился ночной гул в стороне русского фронта. Наши опасения подтверждались, но в этом был и проблеск надежды.

Днем советский фронт казался вымершим. Всё скрылось в земле и в зарослях кустарника. Траншеи на противоположной гряде холмов казались брошенными. Только в одну из них около полудня опустился какой-то связист. Его обстреляли немцы. И больше никого. Окрестности, замкнутые высокими холмами, словно уснули, разморенные жарой. Солнце пекло весь день немилосердно. Закат потонул в крови. Гигантские огненные полосы окрасили пурпуром часть горизонта над горами. Вечером советский самолет вновь появился над нашими позициями. Он летел, приветственно покачивая крыльями. Затем сделал широкий разворот, круто пошел вниз и со свистом пронесся над нашими окопами, оставляя позади бесконечно длинный хвост из маленьких белых бумажек. Белые листочки величиной с ладонь трепыхались в воздухе, как стая резвящихся голубей.

Мы стояли и следили за ними глазами. Долго пришлось ждать, пока белая колышущаяся лента не коснулась земли. Несколько листочков упало и на наше поле. Пынзару первому удалось поймать такую бумажку, и мы все сгрудились вокруг него. Он вертел ее в руках, а мы смотрели и недоумевали. Это не было обычным воззванием, которые мы привыкли получать от русских. В бумажке ничего не говорилось ни о немцах, ни об Антонеску, ни о несправедливости в нашей стране, ни о войне. Не увидели мы и привычных слов наверху, которые всегда набирались крупным жирным шрифтом: «Прочти и передай другому». Белый листок предназначался не для этого. На нем большими буквами было написано всего несколько слов: «Пропуск для свободного перехода». Под ними коротенькое примечание, набранное крохотными плотными буковками: «С этим пропуском вы сможете без опасения перейти через линию советского фронта. Он вам гарантирует жизнь и свободу». И все.

Мы окончательно убедились, что находимся накануне большого сражения. Кровь горячей волной прихлынула мне к лицу, по спине медленно потекла струйка холодного пота. Я чувствовал: что-то должно случиться, что-то грозное и все же желанное и неизбежное.

Мгновенно мы рассыпались по всему полю в поисках белых бумажек.

— Кто знает, господин сержант, — шепнул мне Чиоча, — быть может, они нам понадобятся!

Но как раз ему и не удалось раздобыть заветного листочка — когда он заметил белевшую на земле бумажку, Нана опередил его. Позже нашли по одному листку я и Александру Кэлин. Константин Жерка не отошел от пулемета; он смеялся над нами: ему не нужна была эта бумажонка — он в нее не верил. Но Чиоча нам порядком надоел. Весь вечер он что-то бормотал, то сердито, то жалобно, пока наконец Кэлин не оторвал для него половины своего листка.

Собравшись опять вместе, мы, по обыкновению, растянулись среди кукурузных кочек. Листовки мы тщательно запрятали в нагрудные карманы. Их шелест, раздававшийся всякий раз, когда кто-нибудь нащупывал бумажку, вызывал теперь еще и другие мысли… Время от времени то один, то другой боец поднимался и шел к самому краю поля. Несколько мгновений он стоял неподвижно, долго и пытливо всматриваясь в темноту, охваченный одновременно решимостью и сомнением, страхом и надеждой.

Наши размышления были внезапно прерваны новым яростным обстрелом немцев. Словно взбесившись, тысячи орудий обрушили ураганный огонь на позиции русских. Это был ответ немецкого командования на сброшенные листовки. Но маленькие белые бумажки оказали на нас во сто крат более сильное воздействие, чем самый мощный обстрел. Они вызвали переворот в наших душах, которого мы и страшились, и страстно желали, еще не умея разобраться в происходящем.

После ужина я собрал фляги, как всегда, нанизал их на ремень и передал Чиоче, чтобы он принес воды. Затем я, Нана, Пынзару и Кэлин, по обыкновению, улеглись среди кукурузы. Жерка, спрятавшись за пулеметом, следил за ложбинкой, сплошь заросшей густым кустарником. Снова нами овладели тревожные думы. Спустя некоторое время до меня вдруг донесся шелест бумаги, и я разглядел, как Нана сначала тихонько разгладил листок на груди, а потом долго всматривался в него, словно хотел удостовериться, что это именно тот листок, который он нашел в кукурузе. Затем он бережно сложил его вчетверо и сунул за пазуху. Больше не раздавалось ни звука. На поле снова установилась глубокая и настороженная фронтовая тишина. Временами она мне внушала ужас. Я знал, что под ее покровом совершается что-то ускользающее от нашего понимания, Я ощутил вдруг всю необъятность этой тишины. Она ширилась, росла, и мне казалось, что я вот-вот услышу далекий шелест звезд.