Владимир Андреев - В день первой любви

Тьма, кажется, стала еще гуще, еще чернее, но глаза Пинчука уже привыкли, и он видел другие деревья рядом и даже пень неподалеку. «Нет, это где-то близко», — подумал Пинчук про только что замолкнувшую канонаду и необыкновенно ясно представил себе, как Варя наливает из закопченного чайника чай, взгляд ее опущен, и что-то в этой позе ее, в наклоне головы показалось ему таким трогательным, что сердце его гулко застучало. Неужели такое могло быть: он сидит в землянке, и девушка наливает ему чай, и они болтают о разных пустяках.

Несколько минометных разрывов возникло справа. На передовой взмыли ракеты, жестко застучали, словно разбуженные, станковые пулеметы. Пинчук направился к сараю.

Около ворот на поваленном чурбаке темнела фигура часового; скрытая в его ладонях цигарка желтовато вспыхивала.

— Чего не спишь? — спросил часовой мальчишески грубоватым голосом. Это был один из новеньких, но он не хотел казаться таким и немного бравировал, чтобы выглядеть бывалым фронтовиком.

— Днем выспался, — ответил Пинчук. Старания мальчугана показались ему смешными, но он не подал виду. — Я же чуть ли не с самого утра спал.

— Солдат спит — служба идет, — хмыкнул парень, видимо довольный, что с ним разговаривают на равных.

— Это верно, — задумчиво протянул Пинчук, стараясь в темноте разглядеть выражение лица собеседника. — Сам-то откуда будешь?

— Дальний, — вздохнул часовой, голос его зазвучал глухо. — Из сибирского города Омска. Слышал?

— Как не слышать. Большой город.

— Только я в нем в самом малом детстве жил. До пятого класса.

— А потом?

— Потом мне в разных местах пришлось жить.

— В городах?

— И в городах, и в деревне, — сказал часовой и затоптал окурок. — Из Омска мы переехали в Кисловодск, из Кисловодска — в Астрахань, еще позже в Воронеж…

— Работа, что ли, у родителей такая? — спросил Пинчук. — Места-то почему приходилось менять?

— Нет, работа обычная. — Пинчуку показалось, будто голос у его собеседника дрогнул. — Мы вдвоем с матерью ездили. Она теплые места искала.

Справа неожиданно снова с металлическим хряканьем донеслись разрывы мин. Пинчук выругался вслух, размышляя над тем, куда палит немец, что там может находиться.

— Там хутор, — сказал часовой, словно подслушав его мысли, и тон его голоса стал снова залихватским. — Сплошные кирпичи, и ни одного человека. А он каждый вечер выпускает по полсотне мин.

Пинчук постоял еще немного, испытующе оглядывая в темноте щуплую фигуру часового.

— Как зовут тебя? Столько времени говорим, а незнакомы.

— Егоров Николай, — ответил тот полушепотом.

— Давно на фронте?

— Два месяца.

Пинчук занес ногу за бревно, лежащее на земле и заменяющее порог. Из сарая доносился переливистый, с тонким присвистом храп. Пинчук секунду прислушался, потом сказал:

— Спокойной ночи, Коля.

— И тебе тоже… — Егоров на секунду замялся: видимо, он соображал, как лучше назвать Пинчука. — До утра чтобы спать крепко, товарищ сержант, — сказал он уже вдогонку, когда Пинчук осторожно шагал среди нар, на которых спали разведчики.

Ночь лежала над лесочком, над сараем, где обосновались разведчики, над громоздкими блиндажами штаба дивизии с трехкратными перекрытиями, с множеством телефонных проводов, веером расползавшихся во все стороны, над полем, над извилистой цепью траншей, ячеек и огневых точек переднего края, прикрытого сейчас темнотой, как бы затушеванных ею со всеми своими рвами, рядами колючей проволоки, минными полями и другими секретами. Ночь сровняла холмы и низины, леса и болота, речки и балки, и сам передний край и так называемая ничейная земля были бы невидимы, если бы не постоянно взвивавшиеся ракеты по ту и другую сторону рубежа, если бы не стремительные трассы пуль, проносившихся навстречу друг другу и обозначавших ту полосу земли на небольшом участке фронта, у которой наши войска после длительного наступления вынуждены были остановиться и повести долговременную и планомерную осаду противника. В штабных сообщениях такая осада противника называлась боями местного значения, которые всегда сопровождались (об этом тоже указывали сводки) поисками разведчиков. А на солдатском языке переход к обороне и подготовка к новому наступлению назывались до обыденности просто — затишьем.

Ну кто из бывалых фронтовиков не помнит эти короткие, как мгновение, и напряженные, как удары человеческого сердца после долгого бега, дни фронтового затишья. Обживались блиндажи и землянки, которым старались придать хотя бы видимость домашнего уюта. Снова возникали забытые в постоянных боях привычки, закреплялись знакомства, и из какой-то непонятной глубины вдруг веяло, растравляя душу, необыкновенным теплом далекой мирной жизни — домашним окошком, вечерней беседой за столом и другими маленькими радостями, которые раньше как будто и не замечал. И так хотелось жить, и столько разных надежд роилось в голове у каждого! А письма из дома! А вопросы, державшиеся до сих пор поодаль: как найти восьмилетнему сынишке обувку, как починить разбитую фашистами хату, как посеять в одичалом поле хлеб. И все хотелось решить, и всем хотелось помочь, и самое сознание преодолимости свалившихся на плечи трудностей давало новое и не менее прекрасное ощущение жизни, ее силы и крепости, ее великого назначения, хотя где-то подспудно и стучало в голове, и мелькала горестная правда о том, что война еще не окончена, что всего лишь, как некий праздничный подарок, упало неожиданно в окоп солдату фронтовое затишье.