Владимир Андреев - В день первой любви

В конце июля сорок четвертого года жаркой летней ночью полк отвели наконец в тыл — на отдых и для пополнения. Желанная для каждого фронтовика передышка.

Устроили нас в лесу, сухом и пахучем, специально приспособленном для отдыха выведенных из боя частей. Среди сосен и елей были вырыты аккуратные землянки; у речки построена банька, раскинуты палатки… Все было тут предусмотрено: и места для курения и для занятий, и для кино была отведена особая полянка — чуть покатая, с рядами бревен, заменяющих стулья. Но что особенно почему-то веселило нас — «грибки» для часовых, сделанные из сосновых горбылей, как в настоящем военном лагере. Было ясно, глядя на эти «грибки», что мы далеко от передовой, мы — в тылу.

Одиннадцатый час вечера. Я и старший лейтенант Штыкалов лежим, вытянув ноги, на земляных топчанах, прикрытых сверху плащ-накидками, под которые брошено немного сена. Мигает коптилка, желтоватые блики подрагивают на неошкуренных бревнах наката, там сейчас что-то шуршит, потрескивает, то ли ветер, то ли мышь. Спокойно, хорошо в землянке. Кому случалось попадать с передовой на отдых в тыл, тот знает это ощущение тишины и безопасности. Сам воздух здесь кажется другим. И мы дышим, дышим этим воздухом и надышаться не можем.

Штыкалов — мой ротный командир. Сейчас он отдыхает, ворот гимнастерки расстегнут, глаза закрыты, крупные кисти рук сцеплены на груди, только два пальца торчат, постукивают друг о друга — верный признак, что Штыкалов что-то соображает, прикидывает про себя: еще бы, рота — хозяйство немалое, забот требует…

К Штыкалову у меня отношение особое. С первого дня, как я попал к нему в роту, между нами возникло что-то теплое и искреннее. Он был хорошим командиром, воевал умело, с подчиненными держался простецки, мог грубовато прикрикнуть, мог и отчитать, когда надо, но в душе его всегда была какая-то чуткая снисходительность к каждому солдату, он жалел их, прощал оплошность, промахи, считая, что не всем на роду написано быть героями, что приноровиться к войне человеку не легко, почти невозможно. В одном тяжелом бою, когда немец засыпал нас минами, молоденький солдат из пополнения не выдержал, вылез из окопа и побежал в тыл. Недалеко убежал, но все же… Потом этого солдатика привели к Штыкалову. Ротный сидел в блиндаже, осунувшийся, грязный, макал сухарь в кружку, прихлебывая чай. Солдат стоял перед ним, пригнувшись, — лицо серое, небритое, опухшие от слез губы.

Молчание длилось минуты две.

— Ну что? Страшно было? — спросил Штыкалов, уткнувшись в кружку.

Солдат не понял, о чем его спрашивают, молчал.

— Сколько тебе лет?

— Мне? — нерешительно переспросил солдат.

— Да, тебе.

— Семнадцать.

Штыкалов подумал, вздохнул.

— Немного, конечно, но воевать все равно надо. За тебя никто не будет воевать. Понял? — Он оглядел солдата с ног до головы, нахмурился. — Хочешь со мной чаю? Садись.

Солдат, не мигая, глядел на Штыкалова, и вдруг лицо его сморщилось.

— Товарищ командир, товарищ командир, — залопотал он и, не выдержав напряжения, выбежал из блиндажа.

Хорошим бойцом стал потом этот солдат.

Сейчас Штыкалов лежал на своем топчане, смежив веки, и молчал. Замер, не пошевелится. Только пальцы на груди продолжали свою затейливую игру, будто вели между собой разговор.

— Слушай, Евстигнеев, сапожники у тебя во взводе есть?

— Какие сапожники? В каком смысле?

— Обыкновенные, которые сапоги, ботинки чинят.

— Нет у меня сапожников. Чего нет — того нет.

Я знал, зачем ему нужны сапожники: новую обувь для солдат склады придерживали, берегли — начальство приказало ремонтировать старую.

— Интересная история получается, — сказал я. — Ты бы в штаб обратился — пусть из хозвзвода пришлют, должны у них быть сапожники.

— Я говорил.

— Ну и что?

— Сказали: обойдетесь своими силами.

— Вот черт!

Мы еще поговорили о сапожниках, о новом пополнении — совсем зеленые ребята, учить надо. Потом нам надоело разговаривать, и мы замолкли, лежали и смотрели на неошкуренные бревна наката, по которым ползали желтоватые блики от коптилки.

Пролетели над лесом штурмовики — утробный гул их донесся в землянку. Хорошо лежать и слушать натужное гудение самолетов, когда знаешь, что это наши летят, а не немецкие. Немецкие сюда давно не показывались.