Владимир Андреев - В день первой любви

Нечто похожее однажды уже происходило с Пинчуком.

Они стояли тогда в болоте под старым городком со старинным названием Опочка. Ночью Пинчук выбрался из блиндажа, затопленного на четверть болотной водой, прополз к взгорку и прилег у кустов. Небо было закрыто тучами, ветерок гулял через взгорок, Пинчук лежал тогда на плащ-палатке и смотрел вперед, в тьму, которую прорезали в разных местах пулеметные трассы.

Хотя вокруг было болото, но время тогда началось веселое: наступали. Позади был Сталинград, Курск — били немца вовсю, гнали с родной земли все дальше и дальше; Маячила каждому в глаза, пусть еще и смутно, нелегкая впереди победа. И лежал Пинчук на взгорке под ветерком и думал, какая она будет, эта победа, как все произойдет, и казалось ему, что после того дня, когда сломят фашистов, даже небо, даже облака и вся природа вокруг станет другой. А какой — он не мог угадать и про себя улыбался, что не знает, но с уверенностью необыкновенной считал: другой будет.

И вот неожиданно в этих мыслях о будущей победе, которую он тогда пытался конкретно представить, вдруг встала перед ним одна ночь в начале войны, когда немец под Оршей высадил десант и их роту бросили на уничтожение этого десанта. Не подробности разные привиделись из той кошмарной ночи, а увидел он вдруг снова в просвете между деревьями сизоватый, словно облако, купол парашюта и покачивающуюся под ним фигурку.

Он стрелял, и другие стреляли, за кустарником гремели уже разрывы гранат, и вот будто чиркнула черная стрела в глазах: камнем полетела вниз фигурка немецкого парашютиста. Десант был уничтожен, а утром на поляне Пинчук увидел немецкого офицера: руки втиснуты в брючные карманы, ворот мундира расстегнут, он стоял, расставив широко длинные тонкие ноги, и водил нагловатыми глазами по окружающим. Это был первый немец, которого Пинчук видел близко. Может, поэтому он и запомнился ему надолго, и, когда они мокли в болотах под Опочкой и Пинчук выполз на сухое местечко, чтобы немного вздохнуть, вдруг встал перед ним этот нагловатый фриц и долго не отпускал его от себя, уже и Опочку освободили, уже взяли еще несколько сел и городов и сотнями гнали на восток грязных, оборванных немецких солдат, и лежали фашисты на огромном пространстве, пришитые пулей или прикладом к земле, возвращалась понемногу свобода родным краям, но фриц, тот, первый, стоял перед ним, все стоял, слегка покачиваясь на своих топких ногах, и наглую ухмылку его Пинчук никак не мог забыть.

Может, потому это происходило, что после схватки с десантом, когда их полк срочно перебрасывали на другой фланг, они, шагая по проселку, неожиданно повстречали малышей, гуськом бредущих по сухой кочковатой тропинке вдоль дороги. Вела малышей старая костлявая женщина в гимнастерке без петлиц, с сумкой из-под противогаза через плечо.

Красноармейцы не выдержали, остановились. Пожилой боец, склонившись, допытывался у белобрысого обросшего малыша:

— Папка-то где твой?

— У меня нет папки, — отвечал малыш.

— А мамка?

— И мамки нет, — отвечал мальчик, протягивая руку и робко гладя грязной ладошкой холодную сталь винтовки.

— Поиграй, поиграй, не бойся, — говорил боец, подвигая винтовку, и, немного подождав, спросил: — А где же у тебя папка с мамкой?

— Померли, — сказал малыш тоном, каким он, по-видимому, уже привык отвечать.

Боец крякнул и стал смотреть в сторону. Потом, когда разнеслась команда, он, спохватившись, долго копался у себя в мешке, перебирая там разный солдатский скарб и все приговаривая: «Погоди-кось, погоди-кось… Чичас, вот оказия…» Наконец он извлек из мешка крохотный кулечек сахару, сунул малышу в руки и побежал в свою колонну, которая уже набирала шаг…

А фашист все стоял и покачивался, наглый, самоуверенный, смотрел своими белесыми глазами сквозь комья артиллерийских разрывов, сквозь дымы бесконечных пожарищ…

Может, это хорошо, когда прошлое возникает и дает возможность взглянуть на то, что ты делаешь сейчас, глазами пережитого, того, что было твоей болью или радостью, надеждой или горькой потерей.

Сейчас Пинчук думал о том часе, когда будет сказано: «Конец войне. Победа…» Кто-то скажет эти слова, кто-то взглянет ласково на них, вздохнет, как человек, опускающий с плеч тяжелую ношу. И чудилась Пинчуку новая жизнь, которая наступит после тех слов. И улыбалась ему Варя, и сам Пинчук улыбался, представляя себе счастье, которое тогда придет к нему.

В сарае совсем потемнело. На тропинке слышались шаги часового. Где-то около шоссе урчали машины то глухо, то резко, с надрывной дрожью. Прислушиваясь к этому гудению, привыкая к нему, Пинчук будто ехал куда-то, и в душе у него рождались новые воспоминания и было сожаление, что встреча с Варей позади, что он не успел сказать ей всего самого главного. «Ничего, на днях можно снова отпроситься, — шептал сержант про себя. — Крошку на всякий случай надо предупредить. Крошка, если что, выручит… Если бы Варя видела Крошку…»