Михель Гавен - Месть Танатоса

— Я научусь, — ответила Ирма вполне серьезно, — я буду ухаживать за ранеными. Теперь долг каждого помочь армии, ведь мы сражаемся за свою страну, — сказала и сама испугалась высокого патриотизма своих слов. На самом деле она просто боялась оставаться одна.

Маренн понимала это и брала теперь Ирму с собой в госпиталь. Что ж, в Шарите по крайней мере есть бомбоубежище, охрана, даже ПВО. Да и Маренн не растеряется, если что. Алику стало немного спокойнее. Во всяком случае, во время налетов Ирма будет в безопасности. Маренн знает, какие лекарства ей давать, поддержит ее морально — она умеет. Не вздумала бы только Ирма в порыве патриотизма отправиться с Маренн на передовую — с нее станет…

Всю ночь они работали в Дрезденской галерее, упаковывая картины. В первую очередь, конечно, — самые ценные. Алик долго стоял перед «Мадонной» Рафаэля. Сикстинская дева казалась ему чем-то похожей на Ирму. Чиста, возвышенна, невинна. «Знаешь ли ты, божественная, — с улыбкой подумал он, прикоснувшись к полотну рукой, — что в мире-то творится, который твой сынок, агнец божий, хотел спасти от бед? Что ж нам с тобой делать? Как бы не повредить… Ладно. Надо подумать, как лучше», — и решил оставить до утра.

А на рассвете на старый город обрушился с небес ужасный огненный шторм. Союзники ожесточенно и методично крупными силами уничтожали древний центр европейской культуры, в котором не было ни одного военного объекта и ни одного регулярного полка.

Город горел, гибли люди — американским бомбардировщикам казалось тесно в небе над Дрезденом. Мирные жители, ополоумевшие от ужаса и горя женщины и дети, метались под шквалом свинца, сыпавшегося с небес. Несколько бомб угодило и в галерею: она загорелась. В огне солдаты спешно пытались спасти то, что еще можно было спасти.

Вспомнив о «Мадонне», Алик Науйокс бросился в зал, где висело бессмертное полотно Рафаэля. В море огня Сикстинская дева, вечный символ любви и доброты, улыбалась своей небесной улыбкой. Задыхаясь от дыма и гари, Алик подбежал к стене, осторожно снял картину и ножом вырезал полотно из рамы.

Затем, свернув его, побежал к окну: вернуться через дверь уже было невозможно — все горело. Оказавшись на улице, штандартенфюрер собрал оставшихся в живых солдат. Он приказал части из них немедленно эвакуировать спасенные произведения искусства из города и любой ценой доставить к условленному месту — там их должны были поместить в контейнер и спрятать в шахту. Остальных же он повел за собой в город, чтобы как-то помочь людям, искавшим зашиты от казалось бы неминуемой смерти.

Сняв марлевую маску, Маренн опустилась на табурет и устало закрыла глаза — раненого только что унесли. А своей очереди уже ждали другие… Яркий свет заливал отгороженный отсек, служивший операционной. В остальных помещениях бункера лампы едва мерцали — вся электроэнергия, которой располагал госпиталь, направлялась сюда, где работали хирурги. Сегодня выдался удачный день — по крайней мере есть свет и вода. Похоже, даже не бомбили, и раненых, которые способны передвигаться, можно ненадолго вывести на свежий воздух.

Маренн не спала уже несколько суток. Голова у нее кружилась. Сейчас бы чашечку кофе. Да где его взять? Санитары убирали тампоны, бросали в ведра марлю, пропитанную кровью.

— Вы бы отдохнули, фрау Ким, — подошел к ней высокий представительный мужчина в белом халате с интеллигентным, красивым лицом. Всю войну он прослужил хирургом в дивизии СС »Мертвая голова». Маренн неоднократно оперировала в его госпитале во время сражений под Москвой, на Волге, в Белоруссии. Он был рядом с ней под Белгородом, когда она узнала о гибели сына. Теперь, когда клиника Шарите стала, пожалуй, ближайшим к линии фронта крупным госпиталем, он пришел работать сюда. Да и дивизия его сражалась недалеко.

В Шарите часто привозили израненных, обожженных танкистов, сослуживцев ее сына — все они знали ее, и, что особенно трогало Маренн — как правило, хорошо помнили Штефана…

— Вы бы отдохнули, — повторил хирург, прикоснувшись к ее плечу. — Я поработаю.

Маренн улыбнулась с благодарностью. Она понимала — он простоял рядом с ней сутки и устал наверняка не меньше. Его ввалившиеся светлые глаза щурились, то ли от яркого света, то ли от усталости, с которой он яростно боролся.

— Идите, идите, — легонько подтолкнул он ее. — У нас нет времени. Пока свет не отключили, и крикнул за перегородку: — Несите следующего!