Абрам Вольф - В чужой стране

— Полком командовали, господин Шукшин?

— Полком, господин Голубов.

— И давно вы служите?

— С начала революции.

— Выходит, и в гражданской участвовали?

— Было дело.

— В каком роде войск изволили быть? В пехоте?

— Нет, в кавалерии.

— Кавалерист? — Голубов поворачивает голову. — У Буденного, что ли?

— Нет, у Буденного не довелось. У Котовского.

— А, у Котовского! С котовцами мы встречались, как же…

— Ну и как? Какое впечатление, господин Голубов? — Шукшин в свою очередь искоса поглядывает на «воспитателя».

— Ничего, конники неплохие… Но наша конница была сильнее! Сильнее! Вы чем брали? Массой! И опять же обстановка… Обстановка вам помогла! А конники наши были крепче. Га, казачья конница! Это вам не какой-нибудь сброд… Я у Мамонтова был! Знаете конницу Мамонтова?

— Как не знать… — в прищуренных от солнца глазах Шукшина промелькнула усмешка. — Не скажу, что она была плохой. Но тягу ей давать приходилось не раз…

— Так я же говорю — вы массой брали… — Голубов сует трубку в рот, громко, с причмокиванием сосет, стараясь раскурить. — Дайте зажигалку!

Шукшин протягивает круглую никелированную зажигалку.

— Где это вы такую раздобыли?

— Один бельгиец подарил.

— А, бельгиец… Друзья-приятели! — Голубов, раскурив трубку, пристально смотрит на Шукшина. — А ведь мы могли, господин Шукшин, встретиться с вами в бою!

— Вполне возможно, господин Голубов.

— И уж не уступили бы друг другу дороги, а? Нет, пощады бы не было… Между прочим, я был неплохим рубакой.

— Я тоже рубил ладно!

— Возможно, возможно… А уж войсковой старшина Голубов мог полоснуть! Ох, и удар был у меня!.. Немало красных уложила эта рука! — Голубов вытягивает правую руку, сжимает и разжимает пальцы. — Так что вам бы плохо пришлось, господин Шукшин, если бы мы столкнулись.

— Не знаю. Беляков я положил порядочно… А что пощады бы не было — это вы говорите правильно.

Голубов молчит. Заплывшие жиром глаза его сузились. Но ссориться с Шукшиным он почему-то не хочет.

— Выходит, господин Шукшин, немцы нас примирили. Кончится война, вместе домой поедем, в Россию. Я думаю, что война кончится скоро. Красные пытаются наступать, но это только ускорит их конец. У немцев новые танки появились. Сила страшная. Ни одно орудие их не берет…

Голубов умолкает, думает, потирая переносицу.

— Конечно, красные еще могут отыграться. Черт их знает! Тогда, в восемнадцатом, тоже думали, что им крышка… — Голубов делает паузу, ерзает, будто ему неловко сидеть, осторожно спрашивает — Вот вы как думаете… Как поступят с нами большевики, если они возьмут верх? Я о себе говорю… Если хорошенько разобраться, так худого я им ничего не делаю. К пленным я отношусь… Ну, не без того, что другой раз стукнешь. Без этого нельзя. А вообще я стараюсь… Мне вот известно, что вы подполковник, а я не кричу об этом… Понимаете? Вот я и думаю, что со мной будет, если вы победите. Наверное, расстреляют?

— Нет, не думаю. Не расстреляют. Таких, как вы, вешают. Только вешают! — Шукшин потерял самообладание, не помнил себя от гнева, ненависти. Он забыл, что стоит Голубову донести коменданту, и с ним будет сразу покончено.

Сначала Голубов побледнел, потом его лицо, шея и даже низкий морщинистый лоб побагровели. Он молча встал, выбил трубку и, засовывая ее в карман, уставился на Шукшина налитыми злобой глазами:

— Говорите, повесят, господин Шукшин? Что же, поглядим… Поглядим, кому из нас первым болтаться на суку!

Вечерняя смена уходила на шахту. Шукшин, услышав команду «стройся!», поднялся с нар, поплелся к выходу.

В дверях он столкнулся с Тюрморезовым, только что пришедшим из лазарета. По его встревоженному взгляду Шукшин сразу понял, что случилось недоброе.

— Уходите сегодня. Завтра может быть поздно. Обязательно найдите Маринова. Идите к деревне Опутро. Запомните: Опутро… — Больше Тюрморезов ничего не успел сказать. Подскочил солдат, замахнулся на Шукшина прикладом карабина:

— Шнэль! Быстро!

Войдя в нарядную, Шукшин окинул быстрым взглядом помещение. Стефана Видзинского не было. «Неужели он не придет сегодня?..» Шукшин, с трудом сдерживая волнение, подошел к пареньку, раздававшему шахтерские лампы.

— А где дядя Стефан?

— Заболел. Но он сказал, что завтра придет. Разве ему можно лежать, когда у него такая семья? А легкие у дяди Стефана совсем никуда не годятся…

В груди у Шукшина похолодело. Он плотно сжал побелевшие губы, растерянно посмотрел на Зуева, стоявшего рядом.