Абрам Вольф - В чужой стране

— А, и ты тут! — шутливо говорит парень Густаву. — Ну, будет сегодня разговор…

Старик не обращает на парня никакого внимания. «Что взять с этой голытьбы…» Он достает трубку, набивает ее табаком, передает кисет Маринову.

— Григор, ты кто — коммунист?

— Коммунист.

— Настоящий?

— Настоящий. Комиссаром в армии был.

Старик с сомнением смотрит на Маринова. Он верит ему и не верит. Коммунистов он представлял себе другими. Их рисовали в газетах не иначе, как с кинжалами в зубах. А этот Григор такой добрый, культурный человек.

— Мишель, а ты тоже коммунист? — Густав повертывает голову к Братку.

— Нет, отец, я еще не дорос. Чтобы стать коммунистом — заслужить надо.

Шахтер, сосед Жефа, начинает расспрашивать о России: какая там весна, лето, есть ли сады, какие города, на чем ездят зимой. В его представлении вся Россия засыпана снегом, ездить можно только на тройках, да еще на оленях. Маринов с увлечением рассказывает о своей стране, ее природе, несметных богатствах, о культуре народа. Он уже настолько свободно говорит по-фламандски, что ему почти не приходится прибегать к жестам или искать сравнения. Бельгийцы слушают его внимательно, не перебивая, особенно Густав. Старик не сводит с Григора пристальных глаз, светящихся под мохнатыми бровями. Он слушает и напряженно думает. В его душе борются противоречивые чувства. Слишком долго фашистская пропаганда отравляла его сознание, чтобы сразу поверить русскому. Вот если бы ему поехать в эту Россию (она все больше занимает его мысли), пощупать все своими руками…

— А зачем вы убиваете священников? — неожиданно спрашивает Густав. — Вы не верите в бога, закрываете церкви и убиваете священников! Я знаю… Зачем вы это делаете? — Лицо старика становится злым. Как и большинство фламандцев, он очень набожен. Вопрос религии для него самый острый.

— Правильно, Густав, мы, коммунисты, не верим в бога. Не верим! Что церквей у нас поубавилось — тоже верно. Народ поумнел, не хочет в церкви ходить. Пришлось закрыть лишние. Это уж сам народ так решил… А что касается священников — ложь. Священников мы не трогаем!

— Ты говоришь неправду, Григор. Неправду! Я видел в Мазайке русскую женщину. Она из России. Ее муж был священником, она показала мне фотографию… Вы его расстреляли. Священника!

— А она не сказала тебе, за что его расстреляли? Что бы вы сделали с пастором, если бы он изменил народу, Бельгии, стал служить фашистам? Что бы вы с ним сделали, а?

Густав молчит, сердито двигает бровями.

— Пасторы бывают разные, — проговорил Жеф. — Сколько патриотов выдал немцам пастор из Хасселта… Партизаны с ним еше рассчитаются!

— Ты говоришь, Густав, что коммунисты убивают священников, — продолжает Маринов. — А вот два дня назад Москва передавала по радио, что Сталин принял главу русской православной церкви патриарха Московского и всея Руси Алексия, беседовал с ним… Сам Сталин с патриархом беседовал!

— Сталин? — Густав поднял голову, рот его приоткрылся. — Сталин?

— Да, Сталин. Наши священники, все верующие люди молятся за победу Красной Армии. Не Папа Римский, а коммунисты, Красная Армия избавляют народы от фашизма. Вот так-то оно, отец!

Старик не отвечает. Он думает. Не все улеглось в его мозгу, у него есть еще сомнения, много сомнений, но предубеждение против русских, коммунистов уже поколеблено.

Посидев еще немного, старик уходит. А Жеф и шахтер засиживаются до ночи. Разговор все идет вокруг одного — о наступлении Красной Армии, о втором фронте. «Какого дьявола тянут эти янки!» Наконец, поднимаются и эти двое.

— Спасибо, Григор, за хорошие слова, — шахтер крепко жмет руку Маринову. — И тебе, Мишель, спасибо… Поговоришь с добрыми людьми, так и на душе потеплеет…

Прощайте!

Браток, закрыв за гостями дверь, ушел на кухню, в тайник, достал автоматы, мешочек с патронами. Луиза, услышав звон патронов, вошла в кухню, спросила встревоженно:

— Мишель, ты опять уходишь? Ты скоро вернешься, Мишель?

— Скоро, Луиза. Завтра ночью я буду здесь… дома.

Ей хочется броситься к нему, обнять его, сказать, что ее сердце с ним, что она будет думать о нем каждую минуту, но Луиза стоит молча, с тревогой в глазах глядит на него.

Браток вешает на грудь автомат, надевает пальто. Луиза спохватывается, подбегает к шкафу, торопливо завертывает в газету хлеб…

Браток и Маринов уходят. Луиза, проводив их, долго стоит во дворе, вслушивается в глубокую и какую-то тревожную ночную тишину.