Ян Щепанский - Мотылек

Он не знал, далеко ли отсюда до следующей станции. Может быть, километр, а может быть, два? Это было немного, но тяжелая ноша лишала его мужества продолжать дальнейший путь. «Не надо было садиться в этот вагон, — думал Михал. — Лучше уж было ждать на месте. Ведь это и должно было так кончиться». На каком основании он решил, что все сойдет гладко? Он взвешивал сейчас свои шансы, как будто это могло что-нибудь изменить в его положении.

Если бы этот немец разрешил ему доехать хотя бы до Бядолин… Может быть, ему удалось бы втиснуться в какой-нибудь вагон с этим барахлом даже во время такой короткой остановки. И почему он не захотел подождать еще несколько минут? Не надо было отвечать. Немец крепился, пока не услышал его голоса. Да, это была ошибка.

Некоторое время Михал предавался фантастическим мечтам, пытаясь задним числом переделать всю эту историю согласно каким-то выдуманным (хотя внешне и логичным) правилам человеческих взаимоотношений. Он мысленно складывал немецкие фразы, объясняющие, почему он самовольно вошел в купе. Что это, кажется, последний поезд, который приходит в Краков до комендантского часа. Что он обещал матери вернуться сегодня. Что мать, как многие старые женщины в нынешние времена, очень плохо переносит ожидание. На ее щеках появляются темно-красные пятна, губы становятся фиолетовыми. Сжав руками виски, она ходит по комнате из угла в угол. Она может так ходить всю ночь. Нечего удивляться, что человек старается любой ценой не допустить этого также и из эгоистических соображений, так как одна мысль о ее беспокойстве является мукой. Es ist wirklich sehr schwer solche Zage zu ertragen [34] Это действительно очень тяжело (нем.). .

Пусть правила борьбы, которую мы ведем, останутся нашим мужским делом. Herr Oberst [35] Господин полковник (нем.). . Не надо вмешивать в них старых женщин с больным сердцем.

Эти выводы показались ему настолько убедительными, что он даже смог представить себе сдержанную, понимающую улыбку на узких губах офицера и затем улыбку перемирия, близкое к симпатии доверие, которое испытывают друг к другу лояльные противники. Но память разрушила эти миражи картиной действительной развязки. Неумолимо вытянутая рука, держащая продолговатый томик стихов, искаженный в крике рот, взгляд, холодный от презрения, настолько открытого, настолько надменного, что даже ненависть поблекла бы перед ним.

Михал поднялся, дрожа от холода. Ему было стыдно собственной наивности и сентиментальности.

Он вытащил из брюк ремень и связал его с ремнем, на котором нес вещи. Потом просунул пряжку под веревку мягкого тюка и ручку чемодана и застегнул ее. Это была хорошая идея. Зажав портфель под мышкой, а коробку взяв за веревку, он мог свободной рукой тащить тяжелые вещи по земле. Таким образом он довольно быстро добрался до леса. В лесу было хуже. Вещи задевали за спрятанные под снегом корни, проваливались в ямы. Он должен был довольно часто останавливаться, но остановок теперь уже не затягивал и после нескольких секунд отдыха двигался дальше. Он старался придать этим передышкам какой-то ритм, и вскоре автоматизм усилий поглотил его целиком, отгоняя ненужные мысли и даже притупив ощущение времени. Момент, когда он был выброшен из поезда, незаметно отдалился за пределы чувств, за ту черту актуальности, где события воспринимаются еще не совсем утвердившимися, как будто они могут быть даже обратимыми. Теперь он действительно убедился, что «говорить не о чем», поэтому преодоление тяжелой дороги стало обычным делом.

Когда он вышел из лесу, месяц был уже высоко, небо прояснилось и было почти беззвездным. Поля полого поднимались к насыпи. Мир, вплоть до широко раскинувшегося горизонта, был полон мелких четких деталей. Тоненькие, как спички, телефонные столбы сопровождали далекое шоссе к неглубокой лощине, наполненной крышами хат и разлапистыми ветвями деревьев. На сплющенных буграх виднелись отдельные усадьбы, окруженные прозрачными изгородями и низким кустарником садов. Темные рощи вползали в углубления рельефа. Тут же, рядом с рельсами, дремал одинокий станционный домик под охраной тускло горящего фонаря, тихий, очерченный мягкими тенями, поблескивая влагой лунного света.

Вдруг его охватила тревога, что, прежде чем он туда дойдет, из-за леса появится поезд, остановится, с минуту посопит, как будто ожидая его, а потом равнодушно двинется дальше.

Он не помнил расписания поездов, но хорошо знал механизм неудач, поэтому стал тащить свою поклажу с удвоенной энергией и наконец, тяжело дыша, доплелся до перрона. Темные окна снаружи были затянуты голубоватой пленкой, и только в одном из них, в правой части вокзала, щель в затемнении выдавала теплый свет лампы. Название станции — Бядолины, — написанное большими буквами на фасаде, было прекрасно видно при свете луны.