Ян Щепанский - Мотылек

— Стройная девушка, — шепнула она, фамильярно подмигивая.

И Михал опять покраснел, осознавая в отчаянии всю безграничность своей незрелости.

Чуть посветлевшее бесцветное небо обещало проясниться, дым и клочья низких облаков плыли над путями. В полной прострации стояли они утром на перроне. Бедно одетые, сгорбившиеся от холода люди, спеша, задевали их, опустив взгляд в землю, с руками, оттянутыми тяжестью чемоданов. Неподалеку, возле пустых багажных тележек, собиралась какая-то экскурсия из провинции. Небритый экскурсовод с зеленой повязкой на рукаве время от времени прикладывал ко рту металлический рупор и провозглашал:

— Учителя из Заглембя! Внимание, учителя из Заглембя, подойдите ко мне! — Ему вторил издалека протяжный зевок паровоза.

В дверях вагона появился Карч. Пальто на нем было расстегнуто — мягкое пальто из верблюжьей шерсти, а мохнатая шапка с козырьком небрежно сдвинута набок. Он был похож на огромного плюшевого медвежонка, небрежно сшитого и плохо держащегося на ногах. Желеховский вспрыгнул на ступеньку, чтобы ему помочь, но Карч отстранил его широким жестом руки. На перроне он споткнулся, налетел на тележки, бормоча что-то себе под нос.

Пани Канарек и ее приятельница презрительно отвернулись. Желеховский улыбался, у него нервно дергалась щека.

— Ну, вот мы и приехали, — объявил он. — В девять встречаемся в вестибюле Народного музея.

— А что с Фрыдеком? — вполголоса спросила старая дева.

Горбун стоял сбоку, засунув руки в карманы вытертого осеннего пальто. Они взяли ему билет в складчину. Он говорил, что не поедет, но все знали, как ему хочется посмотреть Французскую выставку.

— Фрыдек, у тебя есть кто-нибудь в Варшаве?

Он пожал плечами.

— Я посижу в зале ожидания.

Лысый чиновник ласково взял его под руку.

— Пойдем вместе.

Внезапно со стороны багажных тележек зарокотал усиленный металлическим эхом голос Карча:

— Внимание, внимание! Учителя и железнодорожники! Рабочие и купцы! Внимание, старики и дети! Все на выставку французской живописи! За мной!

— Позвольте, позвольте, — умоляюще взывал экскурсовод с зеленой повязкой.

Карч оттолкнул его и размашисто зашагал так, будто за ним шли толпы народа.

Кто-то засмеялся, люди на перроне останавливались.

— Внимание, дантисты, — гремел Карч, — украшайте свои приемные репродукциями Матисса и Брака! Врачи, адвокаты, директора банков, покупайте картины Францишека Карча! Долой Коссаков [17] Коссак — семья польских художников: Юлпуш (1824–1899) И его сын Войцех (1857–1942). , долой «Улана и девушку!»

Молодой офицер в круглой фуражке с синим околышем остановился, резко звякнув шпорами.

— Кому здесь не нравятся уланы?

Он холодно смотрел поверх голов прохожих, положив руку в перчатке на эфес шашки. С румянцем на плоских щеках, с нахмуренными по-мальчишески бровями, он выглядел глупо и мило.

Пани Канарек наградила его чарующей улыбкой.

— Это художник, — поспешно объяснил Желеховский, — он говорит о картинах.

— Заложил, — добавил Фрыдек писклявым голосом.

Карч несся вперед, радостно трубя «Марсельезу». Отчаявшийся экскурсовод семенил рядом, как оруженосец, а за ним ошеломленные, запыхавшиеся учителя из Заглембя. Вокруг сверкали улыбки, и толпа на перроне начала двигаться в ритме веселого хоровода.

Оттиснутый далеко назад, Михал плыл по течению к выходу, стараясь не терять из виду то и дело исчезавшую в давке лохматую шапку. Он согрелся. Скука проведенной в поезде ночи сменилась приятным возбуждением. Он задел плечом красивого офицера и чуть не рассмеялся, хотя ему было немного обидно за молодецкие флажки в петлицах и серебряный звон шпор.

Из этой серости и холода пробился прозрачный весенний день. Когда они собрались в зале музея, свет, падающий сквозь стеклянный фонарь по выложенным желтым мрамором стенам, мерцал весело и спокойно, точно прозрачная вода.

Карч не явился, поэтому они начали осмотр под руководством Желеховского.

В картинах тоже была какая-то весенняя легкость и бодрость. Пейзажи Сислея и Утрилло, подернутые розовой и голубой дымкой, изображали мир удивительно нежный, ароматный и счастливый, как воспоминание о первых детских каникулах. Они не казались такими великолепно завершенными, как на глянцевых репродукциях — краска местами пожухла, прикосновения кисти оставили на краях засохшие утолщения, но именно фактура материала, присутствие человеческой руки глубоко волновали Михала. Почти все картины он уже знал по открыткам и альбомам Желеховского, и тем не менее каждая из них была неожиданностью. Все здесь было менее элегантным и менее буквальным, зато гораздо более индивидуальным, краски же зачастую оказывались совершенно отличными от полиграфической версии. Изумляла плоскостность и матовость полотен Гогена, грубая строгость сопоставления индиго и кадмия, соседствующих без переходов, как на набивном ситце.