Этот звук, казалось, имеет свой вес — непомерный, будто свинцом наливающийся. Чем ближе он становился, тем сильнее он давил на мозги, на руки, на все тело. Как будто многотонную плиту опускало на тебя небо, синее и заполненное до краев этим, страшным как смерть, звуком.
Отто сделал усилие, чтобы приподнять голову и оглядеться. Ужас и страх застыли на лицах тех из новичков, кто оказался рядом с ним. Никто не находил в себе смелости посмотреть наверх. Да, унтер здорово их напугал.
Отто заметил черные точки. Они проступили в синеве небосклона на северо-западе. Странно. Они летели со стороны своих. Неужели это Люфтваффе? Или русские отбомбились и теперь возвращались домой.
Теперь уже можно было различить всю связку. В неровной цепи, по центру, — четыре бомбардировщика. Чуть позади, по бокам, — две пары истребителей. Они шли на достаточно низкой высоте прямо на батальон.
— Всем лежать! Никто не шевелится! — приказы командиров разносились над головами вжимавшихся в землю солдат и тут же захлебывались, придавленные ревом моторов.
Отто все внимательнее вглядывался в их плоские силуэты. Черт побери, неужели он, бывший зенитчик, не отличит русские машины от немецких «юнкерсов»? Он уже издалека разглядел у четырех из шести машин торчащие шасси. Их нельзя было спутать ни с кем другим.
— Хаген, пригнись. Черт, не шевелиться…
— Герр командир, это наши… Наши «штуки» [3] «Штука» — немецкое название пикирующего бомбардировщика Юнкерс Ю-87.
…
— Какая разница, шайзе… — хрипел, уткнувшись в землю, унтер.
Они прошли прямо над распластанными по степи «пятисотыми». Четыре пузатых бомбовоза и две пары изящных и хищных «мессеров». Отто показалось, что он кишками ощущает, как гудят стальные моторы Люфтваффе. Самолеты пролетели, как на параде, удалившись на юго-восток.
— На нашу цель… Не иначе, будут готовить для нас почву…
Унтер-офицер Байер произнес это, глядя вслед удаляющимся машинам. Он отряхивался как ни в чем не бывало.
— Эй, третье отделение! Подымайте ваши задницы. Да поскорее. Сейчас же выступаем.
— Выходит, зря мы валялись брюхом в землю, — отозвался Генрих. Морщась и охая, он тем не менее поднялся на ноги одним из первых.
— Это же были свои, герр унтер-офицер… — не отставал он.
Унтер не стал на этот раз выказывать свои воспитательные навыки. Он ответил просто:
— Запомни, сынок, что на фронте ты ничего не делаешь зря, если ты делаешь это, чтобы сберечь свою гребаную, ни пфеннинга не стоящую жизнь. Запомнил? То-то же…
Байер ткнул рукой, сжимающей «шмайсер», вслед улетевшим самолетам.
— Они разбираться не будут… — процедил он. — Пройдут пару раз очередями, и уже не важно будет, свои пули тебя порвали на кусочки или чужие… Спроси вот его…
Он перевел свою указывающую руку на Отто.
— Спроси вот… испытуемого Хагена или Ульмана, чья артиллерия накрыла нас позапрошлой ночью. А?… Они расскажут тебе…
— Унтер-офицер Байер!…
Окрик застал унтера врасплох. Офицер вырос за его спиной словно из-под земли. Унтер повернулся на каблуках и вытянулся во фрунт.
— Я, герр лейтенант! — прокричал он, что есть мочи.
— Вы много рассуждаете о непозволительных вещах. А солдаты еще не готовы к маршу! Вы пойдете под трибунал!…
Отто даже не знал, как зовут этого худощавого лейтенанта с желчным лицом. Наверное, он прибыл с новой партией, для пополнения штаба батальона. Шинель была на нем новехонькая, точно только от портного. Но к ворсу уже прицепились ошметки пожухлой травы. Значит, тоже успел поваляться. Он орал на унтера, как на мальчишку. А тот только играл желваками, и глаза его сощуривались все уже.
— Что вы так на меня смотрите? Хотите дырку просверлить в моем лице? — еще больше нажимал лейтенант. — Может, вы хотите мне что-то возразить? Отвечайте, унтер-офицер, когда вас спрашивает старший по званию!…
— Никак нет, герр лейтенант… — унтер цедит каждое слово сквозь зубы. Кажется, еще секунда, и он взорвется. Попросту схватит лейтенанта за его тощее горло и будет душить, пока не сделает начатое. Но руки его по-прежнему остаются по швам. Лейтенант злорадно улыбается ему прямо в лицо.
— Я вам покажу, что такое железный закон дисциплины, унтер. Вы и ваше отделение будете находиться под моим неусыпным контролем. Вам ясно? Не слышу!…
— Так точно, герр лейтенант!
Команды строиться звонко разносились по степи в удалявшемся самолетном гуле. Неожиданно другой звук разорвал безоблачное осеннее небо. Далекий, но явственно слышный рев донесся оттуда, куда несколько минут назад ушли бомбардировщики вместе с «мессершмиттами». Похоже, что «юнкерсы» вышли на цель и принялись за работу.
Читать дальше
Гляжу на фотографии-
Остались две: сидит на стуле пионер,
Худой, в штанах коротких,
Значок и галстук в петлице.
На другой – уже он юноша, в рубашке,
Белой с коротким рукавом
И чубчиком тех предвоенных лет
Был призван в восемнадцать лет, прошел учебку,
Попал в тюрьму на 10 лет за самоволку,
Затем на фронт, в штрафную роту,
В сорок третьем, августе, под Прохоровку,
На Курскую дугу
Августа шестнадцатого дня,
Как мог, отметил день рожденья.
А двадцатого уже убит в бою
При взятии села Казачье
Над ним Гамаюн свои крылья расправила,
И печаль той похоронки пронеслась в небесах.
Напрасно мама ждала, не верила.
Хотя и дважды был ответ: убит и похоронен
А где, когда, земля ли есть под ним,
Покрыт ли памятником иль безымянен –
Ведь был он штрафником…
Прошло немало лет – семьдесят и еще пять…
,..Братская могла вся в цветах,
Ограда, памятник, как полагается, солдат на нем.
На камне сером 120 имен,
И он средь павших тоже есть…
Неподалеку новый храм, внутри него
Под потолок на стенах в золоте застыли тысячи имен
И он средь них на букву «Т» указан,
А также вся его штрафная рота…
В сей храм поток людей не только в памятные дни;
В ненастье даже - тепло и свет свечей,
Как праздничный салют, мерцанием Победы
Полки героев озаряет на их последнем воинском параде –
Страна и Вера помнят всех и почести одни на всех
Иду в рядах Бессмертного полка на День Победы.
К фотографии его я подписал:
Штрафная рота, Курская дуга, август, 1943.
Мои соседи читали это про себя, глазам не веря,
И взгляды отводя –
Ведь кругом героев строгие портреты,
Парадные мундиры,
Награды боевые.
И кто-то даже вслух сказал: «А не боитесь Вы?»
Я не ответил и молча нес его портрет
И если бы еще спросили, сказал бы просто:
«В России слава мертвых на войне – одна на всех!»