Свен Хассель - Фронтовое братство

Улица оглашалась шумом множества людей и часто останавливающихся трамваев. В частности, двенадцатого маршрута. Совершенно нелепого.

Я сбросил свой мундир на пол. На красном ковре он, черный, угрожающий, выглядел отвергнутым. Одна из мертвых голов бессмысленно улыбалась, глядя в потолок. Одному лишь Богу известно, кто выдумал эти мертвые головы!

Вдали загудела сирена. Усилилась до адского завывания. Мы поглядели в окно. Дама в сиреневой комбинации и солдат с перебитым носом.

— Воздушная тревога, — сказала она и подняла взгляд к безоблачному небу с красным заревом заката.

— К черту тревогу. Иди сюда, давай проведем это время как можно лучше.

— Ты невозможен!

Я подвел ее к дивану и уложил на спину.

В то время как на улицы под нами падала смерть, наши тела соприкоснулись, и мы на несколько минут забыли обо всем. Двое опустошенных, праздных людей, не знающих, чем еще заняться. Комбинация ее порвалась. Это распалило нас еще больше. Она вскрикивала. Мы забыли обо всем.

Высоко в небе большие бомбардировщики чертили белые линии.

— Ты шлюха. Одна из дорогих, — прошептал я.

— Думаешь? — спросила она со смехом.

— И я люблю тебя. Останусь здесь, с тобой. К черту все остальное.

— И всех остальных?

— И всех остальных. Ты…

Бомбы падали, но вдалеке. Очевидно, где-то возле Кайзер-Вильгельмштрассе.

Гизела вздохнула и крепко обняла меня. Я ощущал ее стройное тело, прижавшееся к моему. Гладкое, гибкое, пахнувшее свежестью. То был не застарелый, противный солдатский запах, тот сухой запах, который пристает ко всем на фронте. Господи, каким отвращением он переполнял меня все эти годы! Я так и не смог к нему привыкнуть. Маникюр и педикюр у Гизелы были кроваво-красными. Она задрала ногу, и я видел красные ногти сквозь тонкую ткань чулок. Ноги у нее были длинными, красивыми.

Я провел ладонью по изгибам ее ноги от щиколотки до округлости бедра.

— Появись сейчас твой муж, он бы нас застрелил.

— Муж не появится. Он со своей дивизией. Штурмовой дивизией.

— В какой дивизии служит герой-оберст? — спросил я.

— Будь добр, оставь это. Хорст в Двадцать восьмой стрелковой, командует полком [48] 28-я пехотная дивизия уже 1.12.1941 была переформирована в 21-ю легкопехотную дивизию, а та, в свою очередь, 1.7.1942 стала 28-й егерской дивизией, коей и осталась до мая 1945 г. — Прим. ред. .

— Знаю эту дивизию. Ее эмблема — сокол. Мы называли ее соколиной. Нам пришлось сражаться бок о бок под Гомелем и Никополем. Настоящие мясники. Ты больше не увидишь своего мужа!

— Не говори таких вещей.

— Думаешь сейчас о нем?

— Может быть, — ответила Гизела, придав глазам рассеянное выражение. — Возможно любить сразу двух мужчин? — спросила она чуть погодя.

— Не знаю. Наверное.

Гизела заплакала. Тихо, спокойно. Слезы текли не переставая.

Я погладил ее голое тело, не зная, что сказать. Потом погладил по волосам, как гладят кошку.

— Война во всем виновата, — сказала она.

Прозвучал отбой воздушной тревоги. Снова послышался уличный шум теплого вечера. Люди снова смеялись, с облегчением. Налет был небольшим. Всего несколько сот убитых и раненых.

Мы выпили чая с ромом и снова полезли на гору. Вечно юную, прекрасную, где все ново и на вершине которой поджидает забвение. Мы были опытными альпинистами, знакомыми со всеми вершинами и кратерами, однако же нащупывали свой путь с изумлением. Были исследователями с поистине восточным жаром. Потом устали и погрузились в блаженный легкий сон.

— Расскажи что-нибудь о том, что происходит там, — неожиданно попросила Гизела.

Я попытался уклониться, но она не отставала. Требовала.

— Правда, людей убивают только потому, что они другой национальности? Я имею в виду евреев.

— Правда, уверяю тебя. И убийство — это еще не все. Можешь купить на удобрение мешок еврейского или цыганского пепла.

Я откусил кусок от яблока.

— Кто знает? Может, я сейчас ем еврейского ребенка. Пеплом удобряют и плодовые деревья.

— Не верю.

— Нет? А это еще не все. Ты не представляешь…

— Почему люди так ненавидят евреев? — спросила она.

— Не знаю. Лично у меня нет ненависти ни к евреям, ни к другим народам, но я часто встречал людей, у которых она есть. И вовсе не нацистов. Совсем наоборот.

— Они, должно быть, помешанные.

— Конечно. Мы все помешанные. Совершенно сумасшедшие. А нормальные сидят в концлагерях и тюрьмах. Мир перевернулся вверх тормашками, и только сумасшедшие имеют право жить. Я повидал много сцен, забыть которые не смогу. Например, нашу встречу с евреем, когда мы искали партизан.