Олег Татарченков - Высоко над уровнем моря

Собеседник Варегова это понял раньше.

— Коллега, значит, — с кривой усмешкой сказал он.

Вадим сумел уловить в этих словах не насмешку, а странную горечь и самоиронию. Не насмехался ли небритый над собой?

Не видел ли он в этом, еще многого не знающем, затурканном воинской службой, молодом озлобившемся парне самого себя полтора года назад? Он — то успел понять, что потом придет легкость, станет проще жить. Здесь. А там, дома?

Да и существует ли теперь для него, для них, старое понятие дома? Смогут ли узнать тебя там, за речкой, с кем ты так ждешь встречи и так этой встречи боишься… Или просто вздохнут от жалости: «Господи, кем ты стал…» Но жалость тебе будет не нужна. А поддержка… Они не смогут ее дать, просто не сумеют. И тогда ты останешься своим среди бывших чужих и чужим среди бывших своих. А они останутся в прошлом, к которому нет моста. Очередная насмешка жизни. Очередная плата за все.

…-Меня Андреем зовут, — негромко, словно извиняясь за одному ему известный грех, сказал небритый, — Ну, давай, дерзай парень. Ни пуха тебе…

— Протас! — окликнули его, — Уходим!

Сменяемый взвод уже спускался вниз. Андрей хлопнул Вадима по плечу:

— Счастливо, доброволец…

Он подхватил стоящий на бруствере ПКМ, закинул ремень на плечо и шагнул, не оглянувшись с площадки. Вадим какое-то время слушал шорох шагов спускавшегося по склону взвода солдат, потом ветер заглушил эти звуки.

…-Слушай, Варяг, — рядом с Вадимом, полулежавшим около хилого кустика, опустился Мухин.

«Вот паскуда, — лениво подумал Варегов о назойливом «черпаке», — Настоящая муха. Навозная. Я, вроде, на кучу дерьма не похож, но этот все равно липнет. Когда он от меня отцепится?»

— Чего тебе? — произнес он вслух.

— Ты родом откуда, из Ярославля?

— Ага, — Варегов родился в другом месте. В Ярославль его семья переехала, когда Вадиму было десять лет. Но Мухи подробности его биографии знать было необязательно.

— А я вот с Алтая. Про Барнаул слышал? Степи… А я моряком хотел стать. Два раза в «мореходку» поступал. И каждый раз на сочинении проваливался. Ну, на хрен мне, штурману, сочинение?! В последний раз я это в приемной комиссии сказал.

— Ну? — Вадим начинал слушать шустрого Мухина все более заинтересованно: тот раскрывался с совсем неожиданной стороны.

— А мне в ответ: «Моряк должен быть всесторонне образован». Все-сто-рон-не!!!..мать! — выругался Мухин, — Слушай, студент, поднатаскай меня по литературе, а? А я тебе в роте поддержку дам!

«От тебя поддержка, как от козла молока», — подумал Варегов, посмотрев на худую хитрую физиономию Мухина.

Ладно, — произнес он, — Только дай мне немного отдохнуть, хорошо?

— Отдыхай, — милостиво разрешил Муха и отправился к группке солдат, во главе с лейтенантом колдовавшим над минометом.

«Одиночество — наш неизбежный спутник. Это проклятие каждого мыслящего человека — быть одиноким среди людей, «средь шумного бала». Я почему-то не чувствую себя одинокой только в лесу, в поле. Там со мной происходит нечто такое, что наполняет меня неведомым смыслом. Наверное, я кажусь тебе смешной, Вадик. Такие письма не пишут в армию…»

Вадим лежал под кустом на теплой афганской земле, смотрел на склон противоположной сопки и вспоминал строки ее писем. В последнее время письма Аллы проявлялись в его памяти все чаще и чаще. Сейчас, когда он потерял ее безвозвратно, когда невозможно было что-либо изменить в их не успевших окончательно наладиться отношениях.

Это письмо Варегов получил спустя месяц после начала службы. Тогда заканчивался курс молодого бойца или карантин, как его называли здесь, и жесткий ритм новой жизни все меньше оставлял времени для посторонних мыслей. Требовалось быть максимально собранным. Но мысли о тех, кто остался за тридевять земель, не уходили совсем. С необычной четкостью они проступали между командой «отбой» и провалом в сон.

В этот десяток минут, когда намаявшееся за день тело еще не остыло от забот, чтобы провалиться в черноту без сновидений, мозг получал возможность вспомнить о личном. В эти блаженные минуты лежавшие в казарме люди переставали быть казенными людьми.

Вадим перебирал в памяти строки ее писем и уже тогда удивлялся, что они, не так давно полностью отвечавшие его собственным мыслям, впечатлениям, отношению к жизни, не волнуют, как раньше. Не будоражат чувством единства с другим человеком, так же воспринимающим мир, ставящим такие же вопросы, так же ищущим на них ответы.