Майкл Уолш - Сыграй ещё раз, Сэм

Если бы это было правдой, подумал Рик.

Уходя, Блэйн и Рено пожали руки всем присутствующим. Когда пришел черед обменяться рукопожатием с Ласло, на сей раз Рик протянул руку первым и несколько секунд ждал, пока ее примут.

— Удачи, — сказал Рик. — Должно быть, приятно всегда быть правым.

— Еще бы, — сказал Ласло.

Он помнил, что обещал Ильзе, и для него это важно.

Но не настолько и не в этот час.

Ильза в Праге. Он в Лондоне. Между ними морская пучина и полбутылки «Джека Дэниэлса», пусть и ненадолго. Она не узнает. К тому же ему сейчас нужна любая помощь — чего тут морщить нос?

Рик пил прямо из бутылки — не время для церемоний. Прежде зеленый змий всегда помогал ему думать. После того, что случилось, после того, как случилось худшее, что могло случиться, выпивка по-прежнему оставалась ему другом. Уберегла его от итальянских пуль в Эфиопии, защитила от огня националистов на Эбро, когда победа казалась так близка и так быстро испарилась; выпивка вселяла мужество сражаться и дальше, до самого конца, когда разницу между победой и поражением увидела бы и бутылка, даже если не видел он сам.

Гуманист Рик. Идеалист Рик. Борец за свободу Рик — умора. Они что, не видят разницы между сражением и самоубийством? В Эфиопии он думал, умереть будет просто. Шла война: нужно только вылезти на линию огня и ждать, пока прилетит твоя пуля. Битва Селассие с Муссолини казалась безнадежной, и это вполне устраивало Рика; но эфиопы удивили всех, почти восемь месяцев сопротивляясь итальянцам. С конца ноября 1935-го, когда он объявился в Аддис-Абебе — самом отдаленном месте, которое смог придумать в спешке, — по май 1936-го, когда страну оккупировали новые римские легионы, он дрался, как умел, — не рассчитывая победить, надеясь как-нибудь не проиграть, но не особенно заботясь о том и другом, и постоянно готовый получить пулю. Покуда только оставалась возможность смахнуть пару-тройку итальяшек, особенно тех, что напоминали Салуччи. Они все напоминали ему Салуччи.

Через три месяца он оказался в Испании — как раз к началу гражданской войны. Так само вышло: видно, злая судьба следовала за ним по пятам. Испанская война кое-чему научила его. Во-первых, она научила Рика радоваться, что не при нем случилась американская Гражданская война. Практически в одночасье брат пошел войной на брата, сын на отца, и каждый убивал каждого самым кошмарным из мыслимых способов.

Рик не любил вспоминать о том, что видел в Испании. Хемингуэй написал об этом целый роман, роман о тех местах, где тщета венчалась с жестокостью, а отпрыска назвали интербригада. У Хемингуэя война выглядит героически, но что писатель знал? Рик видел, что интернационалисты были пушечным мясом, пережеванным и выплюнутым гитлеровским легионом «Кондор» и итальянскими чернорубашечниками, и ничего героического в этом не было. Опять повторялась Эфиопия, только еда получше. Рику невыносимо было видеть, как стольких хороших парней так бездумно бросают на пулеметы франкистов. Как и он, эти парни верили в борьбу против фашизма, но в отличие от него хотели умереть за свое дело. И не то чтобы он не хотел умереть; просто он старался умереть за другое — и не преуспел.

В отличие от Луиса, который вовсе не хотел умирать. Его гибель мало что значила для порядка вещей: просто исчез очередной мальчишка, который верил в лозунги и призывы, верил тем, кому нельзя было верить, и заплатил за это единственной монетой, которую имел, — собственной жизнью.

Луис Эчеверрия отправился к праотцам на реке Эбро в сентябре 1938-го, дело шло к концу, и Рик вместе с тысячами других побежденных вскоре бежал во Францию под мнимую защиту линии Мажино. Все говорили, что на Эбро произошел перелом в войне. И потому в ретроспективе Эбро выглядит эффектно — на деле было иначе. Дома эквивалент Эбро — словить пулю в затылок во время неспешной прогулки по тоннелю на Пятой авеню в новом Рокфеллер-центре или получить выстрел между глаз — напоследок видишь болото на Хакенсаке, а ты-то думал, что просто вышел за газетами и бубликом с сыром на Вторую авеню.

Луис был черноволосый красавец девятнадцати лет, чьей самой заветной мечтой было живым вернуться домой к Марите, девушке, которую он любил еще больше, чем свободу, — а это чертовски сильно. Луис показывал Рику единственный снимок Мариты, который всегда носил с собой, показывал ее письма. У Рика не хватало духу поведать Луису о вероломстве женщин — дьявол, да о вероломстве людей вообще, — потому что, в конце концов, что это могло изменить? Такие вещи юноша должен был узнать сам, на горьком опыте, если бы дожил. Бедняга Луис, с душой нараспашку и фотографией Мариты у сердца, он не дотянул и до двадцати.