Александр Андреев - Очень хочется жить. Повесть

- Вот и лизнул… - Щукин сокрушенно покачал головой.

- Ох, не говорите, товарищ политрук! Хоть шоры мне повесьте, как балованному мерину, чтобы меня не качало в разные стороны… - Чертыханов опять тяжко вздохнул, касаясь концами пальцев глаз. - Да и вас захотелось угостить медком. Ведь напали-то мы сразу. Женщина, у которой хлебом разжились, указала на один двор: «На огороде, - говорит, - ульи стоят, идите, - говорит, - берите меда, сколько вам надо, хозяин, - говорит, - немцев с хлебом-солью встречал, все равно, - говорит, - весь мед фашисты сожрут…» Ну, как тут не воспользоваться случаем, товарищ лейтенант? Мы и пошли… «Ты, - говорю, - Вася, стой на часах, а я пошарю…» Двенадцать ульев я насчитал. Ох, и оборонялись же они, пчелы, ох, и грызли, что тебе цепные псы! Не успел я расковырять первый улей, как они мне угольков за ворот подсыпали, а в рыло будто кипятком плеснули, как в огне пылаю!.. Восемь ульев откупорил, искал рамки, какие потяжелее. Пчел вокруг меня туча. Бьют в одно и то же место - в глаз. Как по нотам! Но я все-таки выстоял, своего добился, приволок шесть рамок, полнехонькие, запечатанные… Угощайтесь… Вася, нарежь соты, дай хлеба… Придется тебе поводырем у - меня побыть, Ежик: временно слепой буду…

- Как великий Гомер, - подсказал Щукин. - Был в древности слепой странствующий певец, поэт и мыслитель…

- Вот, вот, - покорно согласился Чертыханов. - У нас в деревне тоже двое слепцов ходили с мальчиком-поводырем. Они пели:

тягуче, гнусаво, подражая слепцам, пропел Чертыханов, выставив вперед ладонь. Утерпеть было невозможно. Мы рассмеялись. Весело заливался Вася Ежик…

Мы наскоро поели хлеба с медом - пища богов! - и тронулись дальше, чтобы покрыть побольше пути, пока Прокофий еще мог видеть.

На лесных тропах и полянах мы встречали все таких же молчаливых людей, неслышно, сторонкой, настороженно пробирающихся на восток, по двое, по трое, иногда целой группкой… Некоторые сидели, передыхая, среди деревьев, и мы, наткнувшись на них, так же окликали: «Кто здесь?» Другие в глубокой чаще, подальше от дороги, пекли в костерике картошку…

Немцы, должно быть, не подозревали, что следом за ними движется огромная масса людей, или знали, но не придавали этому значения: мы разбиты, разобщены, из кольца нам не вырваться, и рано или поздно наступит наш черед…

- Знаете, товарищ лейтенант, - заговорил Чертыханов, как всегда шагая сзади меня, - что нам сказала та женщина, где мы хлебом разжились? Немцы уже захватили Москву…

Меня точно изо всей силы ударили в грудь.

- Откуда она узнала?

- У них, у немцев, в газете напечатано. И с фотографией. Газетку я захватил, вот она. - Прокофий достал из кармана истертый листок, должно быть, армейской газеты. Посветил фонариком. На сером, неясном снимке я увидел знакомую зубчатую кремлевскую стену, Спасскую башню с часами, а возле ворот немецких солдат, прогуливающихся по площади. Я привалился к стволу березы, ощутив вдруг слабость в ногах, с надеждой посмотрел а глаза Щукину, прошептал:

- Неужели это правда?..

- Вранье, - определил Щукин дрогнувшим голосом, - Пропагандистский трюк.

- Хотят цену себе набить, - поддержал Прокофий.

- Подождите немного, - сказал я, опускаясь на землю.

Вася подумал, что я обессилел, и заботливо протянул мне котелок с сотами.

- Закусите немного, подсластитесь…

Я слабо улыбнулся.

- Спасибо, Ежик. Такую горькую пилюлю, какую преподнес Чертыханов, никаким медом не подсластишь…

Щукин молча, наблюдал за мной своим изучающе-пристальным учительским взглядом. Мне было неприятно от сознания, что мою уверенность могут легко поколебать всякие вздорные слухи, поддельные снимки. Мне стало стыдно перед Щукиным, Чертыхановым и даже перед Васей Ежиком: поверил, что немцы взяли Москву, коленки задрожали… Я решительно, рывком встал - прочь всякие сомнения, предположения, догадки! Надо действовать.

- Пошли, друзья! Дойдем. Все равно дойдем.

Щукин тихонько и одобрительно похлопал меня по плечу.

Прокофий все чаще спотыкался, раза два натолкнулся на стволы деревьев, больно ушибаясь: места пчелиных укусов, вздуваясь, все плотнее смыкались над глазами, и левая рука его уже легла на плечо поводыря. Но он терпеливо шел, боясь признаться, что ничего не видит. Он даже тихонечко посвистывал: хотел доказать, что бодр и весел.