Владимир Першанин - Командир штрафной роты

Пулемет с искореженными рукоятками, казенником, отбросило метра на три, и он лежал на отбитом колесе, нелепо задрав острое рыльце вверх. Из пробитого кожуха с журчанием вытекала вода. Тела погибших завернули в плащ-палатки и перенесли в сторону. Ротный приказал почистить окоп и перенести сюда один из «Дегтяревых». Позиция считалась важной. Метрах в семидесяти шел овраг, тянувшийся от немецких позиций. Несмотря на обилие мин, всегда можно было ожидать, что немцы, сделав проход, выйдут по оврагу к нам в тыл.

— Абдулов, передвинь отделение правее. Ближе к оврагу.

— Будет сделано.

У ротного были красные выпученные глаза. Наверно, хватил стакан. Он посмотрел на меня:

— Снайпер? Трясешься — возьми винтовку и убей фрица. Как они наших.

— Без оптики не достанешь, — угрюмо отозвался я.

Меня задело, что капитан ни за что опять унизил меня.

Слово «оскорбил» я тогда не знал. Добродушный Абдулов потрепал меня по плечу.

— Все нормально. Занимай вон тот окоп. Капитан выпил лишка.

Я перетащил свое барахло в новый окоп, который мне не понравился. Здесь тоже кого-то убили или ранили. Валялись бурые спекшиеся комки бинтов и ваты, я разглядел темное пятно на дне и сровнял дно лопаткой. Потом углубил лисью нору, а из головы не шли изуродованные тела моих товарищей.

На этой же неделе пришел замполит батальона и торжественно объявил, что нашими войсками освобожден Харьков. Мы уже об этом знали, но вяло прокричали «ура». Замполит любил поговорить и, хотя слыл мужиком неплохим, утомлял нас своими речами. Войдя в раж, порой по часу клеймил фашистов и перечислял наши бесчисленные победы, особенно в Курской битве. Но солдатское радио уже донесло до нас и о Прохоровке, где застыли сотни сожженных «тридцатьчетверок», и о полях, где разлагающиеся трупы лежали тысячами, а их не успевали хоронить.

Так что особого восторга мы не проявляли. И как ни странно, все с нетерпением ждали наступления. Вроде и участок относительно тихий. Потери не слишком великие, которые сразу возрастут, когда мы двинемся вперед. Немец без большой крови свои позиции не отдавал. Но замполит, с новеньким орденом Отечественной войны (это кроме Красной Звезды), толком насчет наступления не сказал и призвал крепить боеготовность.

А я, выполняя приказ, или пожелание, ротного, с семисот метров выстрелил по высунувшемуся из траншеи немцу. Конечно, не попал. Фрицы ответили пулеметными очередями и дежурной порцией мин. Шишкин посоветовал больше не стрелять, а Семен обругал меня:

— Хочешь с оторванными яйцами валяться?

— Ротный приказал, — со злостью отозвался я.

— Ротный стакана два на грудь принял и спит в своем блиндаже. Его миной не достанет.

Однажды целую ночь шел дождь. Мы промокли, как цуцики, в две землянки набивалось человек двадцать. А взвод уже укомплектован до тридцати с лишним человек. Шишкин, проявив неожиданную злость, половину людей из землянок выгнал. Кто-то замешкался и получил от старшего сержанта пинок.

— Чаво ты, как бешеный, — бурчал голос из темноты.

— Чаво, чаво! Мина влетит, и десять трупов, — выругался в сердцах Шишкин.

Пришло еще пополнение. Два узбека и русский парень из освобожденной Белгородской области. Пополнение оказалось паршивым. Узбеки косили, что ничего не понимают по-русски, винтовки держали, как палки, и о чем-то быстро перешептывались друг с другом. Ночами оба мерзли и команд не понимали. Когда один из них уснул на посту, Абдулов обругал его и приказал:

— Клади винтовку. Пойдешь в обоз. Ишаков запрягать умеешь?

— Умею, умею, — кивал тот, лихорадочно затягивая мешок.

— А, сука, понимаешь по-русски! — Семен пнул прижухшего бойца. — Жить хочешь? Плов с урюком жрать! А мы, значит, не хотим?

Узбеки поняли, что под дурака свалять не удастся, и стали понимать команды. А парень из Белгорода, фамилии не помню, смертельно боялся минометных и артиллерийских обстрелов. Он рассказывал, что несколько раз попадал под страшную бомбежку, погибли соседи, дедушка. Его самого едва откопали.

— Жалко дедушку? — насмешливо поддел его Семен.

— Жалко!

— И сколько лет ему было?

— Семьдесят с чем-то.

— А Кольке Першанину и Федьке Малову — по восемнадцать. Каждый день башкой рискуют, как и все мы. И пулеметчикам, которых миной разорвало, не больше тридцати было. А он панихиду по дедушкам-бабушкам завел.

К белгородцу прилипла кличка Бабушка. В общем-то, он был старательный парень, но пережитый или врожденный страх сделали его никудышным солдатом. Бабушка нырял в лисью нору при первом звуке летящей мины и боялся высовывать голову из траншеи, даже когда стоял на посту и обязан был наблюдать за происходящим.