Павел Шестаков - Взрыв

— Вы наблюдательны, — сказал он.

— Ужасно люблю наблюдать за людьми. Это мне нужно. Профессионально.

Когда-то это было необходимо и ему, однако в другой профессии.

— Вы, кажется, актриса?

— Да. Хотя и не совсем еще. Я учусь. Но меня пригласили сниматься.

— Поздравляю. Наверно, был конкурс?

— Вы не поверите! Я не проходила кинопроб. — Она засмеялась. — Они там запутались со знаменитостями, кого брать на главные роли, а о моей забыли. Думали, всегда успеют, найдут, упустили все сроки и… вызвали меня просто по фотографии. Представляете? А я на снимках совсем непохожа на себя. Совсем! Страшно подумать, что будет, когда они меня увидят! — И она всплеснула руками, явно не веря в собственные опасения.

— Могут и назад отправить? — спросил Лаврентьев, тоже не веря в неудачу этой оптимистичной девушки.

— Меня? Ни за что! Я везучая. Мне всегда везет вот так — по-сумасшедшему… Если бы кинопробы, тогда другое дело… А так наверняка. Я верю в везение. Снимусь назло всем врагам.

— У вас их много?

— Не иронизируйте! Достаточно. Но я их всех… — И она, как мальчишка, вытянув указательный палец, «выстрелила»: — Кх-х! Кх-х! Кх-х!

Почему люди так любят стрелять? У него промелькнули в памяти радостные мальчишеские лица возле тира, оглашающего рыночную площадь бодрой призывной музыкой, киноковбой, сокрушающий из кольта бутылки в салуне, фотография наемника, опоясанного пулеметными лентами от шеи до коленей, облетевший весь мир снимок знаменитого писателя с пулеметом у распахнутой двери вертолета… И наконец, оттуда, из того времени, когда он сам ходил с тяжелой кобурой на поясе… Но не выстрел, нет, а только прикосновение к затылку пальца пьяного Клауса и хохот… «Геникшус!» Это шутка, конечно, профессиональная шутка на товарищеской вечеринке — камарадшафтс-абенд. Геникшус — выстрел в затылок.

— Вам и по сценарию придется стрелять?

— Нет. По сценарию убьют меня. Какая жалость, правда?

Эта девушка все время менялась. То казалась болтливой и глуповатой, то вдруг в болтовне ее чувствовалось нечто иронично-серьезное, будто она просто играет недалекую болтушку, а на самом деле подсмеивается над собой, над чем-то в собственном характере, с чем не может справиться, хотя и знает, что это не украшает ее. Но Лаврентьев думал не о ней.

— Вы будете играть молодую партизанку?

— Представьте себе! Вот уж не думала.

— Почему?

— С моим-то характером? Я бы моментально провалилась в подполье… А может быть, и нет. Не знаю. Это ведь другая жизнь, совсем другая.

— Многие ее хорошо помнят.

— Помнят? А может быть, просто выдумывают? Это их молодость, романтика. Все в голове перепуталось. Мой отчим, например, с каждым годом рассказывает о войне все красивее. Какие они были храбрецы, какие замечательные друзья, какие прекрасные девушки их любили. Не война, а кино какое-то…

— Как же было, по-вашему, на самом деле?

— Я же сказала, что не знаю. Понимаете, не знаю! Думаю только, что ужасного было гораздо больше… Я недавно катастрофу видела. Две машины… У одного человека из брюк торчала большая раздробленная кость. Как на рынке, в мясном павильоне… А на войне такое видели каждый день. Я бы с ума сошла. — И, словно перепугавшись по-настоящему, она резко сменила тон: — То ли дело играть в мушкетерском фильме! Например, госпожу Бонасье. Как она красиво умирает, отравленная злодейкой миледи!…

И девушка показала, как, по ее мнению, должна уходить из жизни очаровательная госпожа Бонасье, — томно склонила голову на плечо и перекинула на щеку золотистые волосы.

Лаврентьев невольно улыбнулся.

— Но как же вы все-таки предполагаете играть свою героиню?

— Как скажет режиссер. Если б вы знали, как я его ненавижу!

— Ну, с вами не соскучишься! За что вы его так строго?

— Сколько вы знаете режиссеров? — ответила она вопросом.

— Лично ни одного.

— Ваше счастье, А по фильмам? Дай бог, десяток, верно?

— Не считал.

— Хорошо, пятнадцать, — уступила она. — А их еще двести. Сколько серости наклепали.

— В том числе и ваш?

— А вы думаете, меня Феллини пригласил? Дудки! Косоворотов. Я его видела один раз в Доме кино. Самодовольный меланхолик.

— Может быть, вы судите пристрастно? — спросил Лаврентьев. Ему не приходилось слышать фамилию Косоворотов. Впрочем, он редко ходил в кино.

— Пристрастно? Да я сама снисходительность! Но когда я представлю, как такой человек будет мне приказывать, диктовать, умничать: «Не вижу!», «Не верю!…»