Юрий Владимиров - Война солдата-зенитчика - от студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941–1942

Кроме того, главный врач – еврей, специализировавшийся в области кардиологии, – обнаружил, что у меня «совсем не годится для пребывания в фронтовых условиях сердце». Он спросил, кем я был до войны, и очень удивился тому, как я при таком своем «статусе» оказался на фронте, так как якобы есть теперь в стране закон, согласно которому студентов старших курсов технических вузов по таким особо важным специальностям, как металлургия, нельзя брать в армию даже добровольцами. Согласно этому закону меня следует срочно демобилизовать, а по состоянию моего сердца – тем более. Дальше главврач заявил, что он сегодня же поставит перед командованием танковой бригады вопрос о моей немедленной демобилизации, а пока будет поддерживать мое сердце соответствующими кардиологическими средствами – уколами камфоры. (Действительно, находясь дальше в Лозовеньке до 12 мая, я успел получить их три раза, что, наверное, меня и спасло.)

От врачей я ушел сильно расстроенным из-за возникшего беспокойства о том, что же меня дальше ожидает. Медбрат доложил обо всем происшедшем со мною командиру взвода, командиру и комиссару батареи, и те решили не обращать на это никакого внимания, приказав и мне поступать таким же образом. Из них лишь комиссар мне выразил добрыми словами сочувствие и оказал в тот же день очень большую помощь в выпуске очередного боевого листка.

Принимавшиеся ежедневно перед сном дозы хинина лишь частично избавляли меня в последовавшие сутки от вечерних или ночных приступов малярии. А уколы камфорой облегчили и стабилизировали работу сердца. Начавшееся 12 мая наше наступление, по-видимому, не дало возможности главному врачу бригады осуществить его намерение относительно моей демобилизации. А затем на фронте создалось такое положение, что ему было уже не до меня.

В селе все у меня пока шло своим чередом: строил вместе с товарищами землянку-бункер для командного состава и для других целей, периодически находился на дежурствах у пушки или пулемета, нес караульную службу, помогал хозяевам сажать на их приусадебном участке картошку, ходил с ведрами за водой из колодца недалеко от речки, приносил для всего взвода из полевой кухни питание, учился приемам боев различных видов, и особенно – стрельбе из орудий и пулемета по самолетам, танкам, другим объектам и целям. Выполнял, конечно, и другие работы и обязанности.

В один из дней привезли и заставили нас изучить схематические плакаты с изображениями различных немецких самолетов, названия которых были даны по фами лиям их главных конструкторов или руководителей фирм-изготовителей. Это были «Юнкерсы», «Хейнкели», «Дорнье», «Фокке-Вульфы», «Мессершмитты» и другие, имевшие соответствующие типы, конструкции и назначения. Ведь нам, зенитчикам, очень важно было знать, по каким именно самолетам мы стреляем. Естественно, показали нам и изображения отечественных самолетов, чтобы мы не могли спутать их с вражескими.

В одну из ночей меня послали дежурить с винтовкой в не освещавшуюся керосиновой лампой хату, где помещалось штабное отделение зенитной батареи с телефоном на столе, чтобы при поступлении сверху каких-либо команд можно было сходить и передать сказанное командованию части или позвать к разговору вызываемого человека. В ту майскую ночь погода была прохладной, да, кроме того, в неотопленной хате мне пришлось дополнительно мерзнуть из-за приступа малярии. Я вынужден был сидеть за столом на узкой и длинной скамейке, не снимая с себя шинель. Было очень тихо, скучно и грустно, меня немного трясло и клонило ко сну. Поэтому я несколько раз пытался улечься на той же явно не пригодной для сна скамейке, прислонив винтовку к большой печке.

Сначала в хате никого, кроме меня, не было. Но в полночь в хате появилась одетая в короткую, деревенского пошива темную и теплую верхнюю одежду толстоватая, но красивая на лицо хозяйка – хохлушка средних лет, о которой я был накануне предупрежден. Женщина поздоровалась со мной, сказав, что она хозяйка этой хаты, после чего частично разделась, расстелила свою нехитрую постель на широкой кровати и улеглась на ней, намереваясь, видимо, уснуть.

Сквозь сумеречную темноту я смотрел на эту сцену с полным равнодушием, что, вероятно, сильно задело женское самолюбие. И наверное, по этой причине она вдруг стала расспрашивать меня по-украински обо мне и моем возрасте и, наконец, очень ласково сказала мне примерно следующее: «Ти такiй молоденький та гарненький, сидiш, мерзнеш, подь до менi, я тобi согрiю, мабуть нiколи нi спав с дивчиною, так i загинеш, не попробував жiнку, це не гоже!»