Олег Курылев - Суд над победителем

Принесли кофе, предупредив, что через пятнадцать минут их пригласят пройти в зал заседания.

— Теперь о присяжных, — продолжил Скеррит. — О тех, что остались после вчерашних отводов. Так вот, их, как и полагается, двенадцать (плюс двое запасных), все они мужчины. Пока сказать что-то большее о них невозможно. Знаю только, что старшиной жюри избран отставной полковник Катчер, в молодые годы прошедший службу в Индии. В прессу просочилась информация о его приятельских отношениях с маршалом авиации Даудингом. К сожалению, я узнал об этом только вчера, уже после процедуры отвода, так что теперь уж ничего не поделаешь. Очень немаловажна для нас и публика. На первых скамьях будет несколько старших военных из структуры ВВС, а также родственники погибших 20 марта летчиков. Их настроения и реакции нетрудно предугадать, и они, безусловно, окажут воздействие на присяжных. Далее журналисты и кое-кто из общественности.

С минуту они молча пили кофе.

— Как по-вашему, сколько продлится процесс? — спросил Алекс.

— Трудно сказать. Когда 26 ноября здесь судили Джона Амери, на все про все ушло 8 минут… Да-да. Сразу после прочтения обвинительного акта он признал себя виновным по всем пунктам и отказался от дальнейшей защиты. После него в том же зале рассматривалось дело о попрошайничестве (в Олд Бейли проходит немало как раз таких процессов), так оно заняло 6 часов. Уильяма Джойса судили, если не ошибаюсь, три дня. Это было в сентябре. Главным препятствием на пути обвинения, как я уже говорил, стал его американский паспорт, однако ему это не помогло.

— А сколько всего человек было осуждено в этих стенах с начала войны за измену?

— Дайте подумать… семнадцать.

— И все… того? — Указательным пальцем Алекс произвел недвусмысленный жест вблизи своей шеи.

— В общем, да.

— Что значит «в общем»?

— Девятерых повесили в Уондсворде, семерых — в Пентонвиле.

— А еще один?

— Одного расстреляли в Тауэре.

Скеррит внимательно посмотрел на своего клиента.

— Алекс, выбросьте сейчас все это из головы. Ведите себя уверенно, без излишней нервозности, но не надо демонстрировать и безразличие. Суду и присяжным это не понравится. Они должны видеть перед собой живого, заинтересованного человека. Не забывайте также о журналистах: впечатление, которое вы произведете на них, завтра же отразится в прессе. И еще, — адвокат сделал многозначительную паузу, — будьте готовы к сюрпризам.

— Неужели могут оправдать! — шутливо воскликнул Шеллен.

Скеррит рассмеялся:

— Вы, Алекс, обладаете каким-то ирландским юмором. И это — хорошо. Ладно, допивайте свой кофе, нам пора.

Старший пристав, сопровождаемый двумя констеблями, повел Алекса в зал заседаний. Миновав две двери, между которыми находился узкий тамбур, они прошли в большой, ярко освещенный зал с высоким сводчатым потолком. Алекс очутился в некоем подобии театральной ложи, отгороженной от остального пространства массивным деревянным барьером высотой около ярда, внутри которого не было ничего, кроме длинной и высокой скамьи. Взяв Алекса за локоть, пристав обвел его вокруг скамьи и, надавив на плечо, принудил сесть. После этого он вышел, прикрыв за собой дверь. Констебли, широко расставив ноги и заложив руки за спину, замерли по обеим сторонам от двери с абсолютно непроницаемыми выражениями на лицах. На их глаза были низко надвинуты козырьки шлемов, и могло показаться, что они дремлют стоя.

«Ложа» подсудимого располагалась на некотором возвышении, так что тем, кто стоял по ту сторону барьера, его верх доходил до середины груди. Повернувшаяся в сторону Алекса публика, которая уже заполнила зал, также взирала на подсудимого несколько снизу. Однако вдоль боковых стен на высоте более трех метров были сооружены два длинных балкона для прессы, и разместившиеся там журналисты и представители общественности смотрели на подсудимого уже сверху.

Ощутив множество устремленных в свою сторону взглядов, Алекс почувствовал себя выставленным на всеобщее обозрение негодяем. Ему казалось, что из первых рядов «партера» (как он назвал места для публики внизу) в его сторону источаются презрение и ненависть, из задних — равнодушие, а с балконов — холодное профессиональное любопытство. Эти флюиды подавляли его волю, он не мог ни ответить на них, ни заслониться от их жесткого излучения. Будь он гордым фанатиком вроде Джона Амери или раскаявшимся убийцей, возможно, ему было бы проще. «Я докажу им свою правоту», — несколько раз упрямо повторил он про себя.