Анатолий Азольский - Окурки

– Нет, такого на складе не было. И выдавать его я не мог.

Военюристы поорали на Андрианова, но от дурацкой затеи не отказались, и чем закончилось «минометное дело» тот так и не узнал.

Полковник из ГУКРа, редко бывавший на допросах, вдруг включился в них, заинтересованный показаниями официанток. Спросил, что это за история со стеною в столовой. Вольнонаемные посконские бабы наговорили пол­ковнику о страстях, возникших вокруг снесенной перего­родки, деревенским умом своим связав новые порядки в столовой со слухами о заговоре против товарища Сталина, о немецких шпионах, якобы проникших на курсы. Более точные сведения могла бы дать Тося, но и она исчезла, последний раз видели ее на станции, цеплявшейся к какому-то эшелону, и куда ушел эшелон, к фронту или в глубокий сибирский тыл, никто не знал.

– Перегородка? – не сразу переспросил Андрианов. – Ведите меня в столовую, покажу…

Полковник посмотрел, послушал и потребовал рулетку. Расчертил лист бумаги, долго вглядывался в прямоугольнич­ки, изображавшие столы, скамейки, офицерские столики. Все перемешал в уме, чтоб было из чего составлять миро­порядок, подвластный смершу. На минуту вырвавшись из притяжения светил, определявших вращение следователь­ских миров, он сказал: – Расстрелять тебя надо, капитан…

Опомнился, оседлал орбиту и произнес: – А кто присут­ствовал при вскрытии тайника, находящегося в перегородке?

А ведь казался наименее чумным, проявлял временами здравомыслие.

Роту связи прислали на курсы, чтоб обслуживать ораву. Проводные линии связи что-нибудь свеженькое подавали к утру, питая следователей, крохи доставались и Андрианову. «Мы тебе сюрпризик подготовили», – сказал как-то полковник, зайдя в камеру.

Они добрались до женщин, до мужского счастья Ивана Федоровича.

Варвару нашли убитой в километре от своей деревни, с документами на имя Варвары Ильиничны Антоновой, хотя она в сельсоветских книгах была записана Дрыгиной. До­стоверность красноармейской книжки подвергли сомнению, о том, что еще нашли при убитой, следователи не говорили, и, значит, помрут теперь без еды сестры ее и братья. Надо было сойти с поезда и проводить ее до дома, надо было! На три вещмешка и узел в голод польстится каждый!

Ни Люську, ни Томку пока не обнаружили. Андрианов со страхом догадывался, что дела его плохи, раз следователи оглашают при нем факты розыска. В его молчании они уверены, то есть набрали достаточно обвинений, чтоб в законном судебном заседании приговорить его к расстрелу.

Ему давали газеты, но он их не читал. Он вспоминал жизнь свою и находил ее разумной, потому что не поддался сумасшествию на курсах. А то, что все три роты и сорок офицеров безумны, понял он здесь, в камере, и безумство охватило людей в тот миг, когда майор Висхонь снес пере­городку в столовой. Они должны быть, эти разделяющие людей стены, они позволяют им жить в своих крохотных мирах, люди свободны потому, что у каждого – камера.

Со сладостной тоской вспоминал он трех женщин, кото­рых полюбил, которые и его полюбили, и взаимная любовь сделала четырех человек счастливыми. Если Андрианов, к примеру, брал за руку Томку и вел ее в шалашик, то Варвара и Люська провожали их добрыми словами, радуясь тому, что сейчас их подруге Тамаре и их брату Ванечке будет хорошо.

Иван Федорович пришел к твердому убеждению, что роты перестреляли бы себя и офицеров, не появись в Посконцах эти три добрые женщины. И его тоже уведут они из-под расстрела, хоть и стращают им следователи Андриа­нова на каждом допросе.

Был день, когда сам Иван Федорович захотел смерти. Он узнал в этот день о гибели Висхоня и Калинниченко.

Они были убиты в Горьком, при задержании в переулке у госпиталя. Опергруппа остановила их, Калинниченко безропотно отдал документы и оружие, не протестовал, когда группа скрутила его, но вдруг Висхонь бросился ему на помощь, разбросал оперативников, и тогда в ход пошли автоматы, в группе стажировался малоопытный офицер, он и открыл первым огонь.

Гибель их потрясла Андрианова. Он решил, что даже если его и оставят в живых, то в первом же бою на передовой он пойдет искать свою пулю.

Однажды под вечер привезли Люську. На голове – уродливая шляпка, рукав голубенькой блузки надорван, губа разбита, кончиком языка Люська слизывала кровь с нее. В четырех стенах ли сидела она, шла ли в открытом поле, но при ней всегда становилось темнее: таким сгущен­ным казался туман таинственности, не сдуваемый с Люськи никакими ветрами. Полковник из ГУКРа невольно глянул на ногти свои, пальцем коснулся щеки, проверяя, хорошо ли побрит.