Олег Курылев - Победителей не судят

Алекс положил самолет на правое крыло, уходя в сторону от горящего города, и отжал штурвал от себя. «Фокке-Вульф» круто пошел вниз, набирая скорость. Отсоединенный от мотора пропеллер стал быстро раскручиваться под напором встречного ветра. Следя за показаниями альтиметра, Алекс одновременно подыскивал на земле место для своей вынужденной посадки. Но на последних оборотах коленвала выхлопные патрубки выдули на стекла фонаря не меньше литра масла, смешанного с гарью, что резко ухудшило видимость. Он попытался обмыть стекло — безрезультатно: для обмыва использовался бензин из топливной системы, но как раз его-то и не было. Алекс вдруг с тоской подумал о поляне Германа, однако до нее было слишком далеко, и эта мысль, когда требовалось максимальное сосредоточение, только отвлекала. Садиться без двигателя, да еще ночью, ему не приходилось. Он даже не мог припомнить таких случаев и не знал, бывали ли вообще подобные посадки успешными. Если бы не покрывавший землю снег, его шансы что-либо разглядеть там упали бы до абсолютного нуля.

На высоте около ста метров Шеллен начал плавно выходить из пике. Самолет хорошо держался, почти не просев на глиссаде. До земли пятьдесят метров. Внизу проносились деревья, сельские строения, дороги. Вот большое ровное поле. Тридцать метров. Выпускать шасси или в снег прямо на брюхо? Алекс вспоминает свою посадку на утыканной кольями поляне. Тогда вопрос о шасси не стоял. Прямо под собой он видит проселочную дорогу, идущую точно по его курсу! Вот за это спасибо! Он решает выпустить колеса — они помогут сбросить скорость перед касанием. Закрылки до отказа… Удар… подскок… Снова удар. До судорог в ноге он жмет на тормоз, самолет несется вперед, а дорога куда-то пропадает. Скорость резко падает, но колеса вместе со стойками проваливаются то ли в глубокий снег, то ли в подвернувшуюся яму. Самолет клюет носом, раскрученный пропеллер взметает снежный вихрь и тут же клинит согнутыми лопастями. Алекса с силой бросает на приборную панель. Истребитель, задрав хвост, капотирует, переворачивается на спину и, прочертив килем в снегу глубокую борозду, замирает.

В тридцать третьем году Николасу Шеллену исполнилось пятьдесят пять. Он был старше своей жены на двадцать лет и очень ее любил. Как театральный художник он состоялся давно, пользовался авторитетом у режиссеров и директоров дрезденских театров. Он мог бы без труда устроиться в оперу Земпера, но, опасаясь, что там его творческая свобода будет стиснута рамками великой классики и знаменитых постановщиков, предпочитал работать со своим другом Зигмундом Циллером, руководителем и одновременно режиссером одного из известных своими новаторскими постановками коллективов. Дома у Шелленов имелась небольшая мастерская, где Николас набрасывал эскизы декораций и костюмов. Большую же часть времени он проводил в театре Циллера «Облако». Там же играла его жена Вильгельмина.

То, что мать и отец неоднозначно оценивают происходящие в Германии события, Эйтель и Алекс заметили еще несколько лет назад, однако обращали на это внимания не более, чем на споры родителей относительно новой театральной постановки. Иногда к отцу приходил какой-нибудь знакомый из городской театральной или художественной богемы или живший этажом ниже торговец нотами, и они, устроившись в мастерской, часами обсуждали отставку рейхсканцлера, перевыборы парламента или очередную выходку национал-социалистов. Несколько раз после этого братья слышали, как их мать долго выговаривала отцу, что он якшается совсем не с теми, с кем следовало бы. Однажды, вернувшись в феврале тридцать третьего из берлинской командировки, Николас Шеллен рассказывал жене:

— Представляешь, в «Леоне» [13] Кафе «Леон» на Курфюрстендамм в Берлине, бывшее местом встреч художников, литераторов и музыкантов. В начале 30-х в нем нередко устраивались собрания представителей всевозможных еврейских организаций. 30 января они обсуждали проблемы ремесленничества. Речь Траммера не произвела на них никакого впечатления.

— Ну и кто такой Траммер? — раздраженно спросила Вильгельмина.

— Ганс Траммер — известный берлинский раввин. Он целый час говорил им о грядущих в связи с избранием Гитлера неприятностях, а им и дела нет. Их больше беспокоит спад цен на мануфактуру и затоваривание гамбургских складов.

— Ну а ты-то здесь при чем? Ты-то как там оказался, Николас? У тебя что, других забот нет, как только слушать, о чем говорят евреи?