Теодор Вульфович - Ночь ночей. Легенда БЕНАПах

Знамена Победы! — их крепили шесть раз, на разных уровнях черного призрака Рейхстага. По мере продвижения вверх, с боем, от этажа к этажу… А в подвалах, в переходах, в закутках все еще находились сотни и сотни эсэсовцев, гитлеровских патриотов и всякой другой заблудшейся дряни… И, наконец, главное Знамя Победы, которое узнал весь мир и так скоро забыл навсегда… Потому что оно было фальшивым.

А комендант тем временем сразу утонул в своих новых делах. Сначала, оказывается, надо было эвакуировать все мужское население из зоны боев. Таких оказалось чуть больше трехсот пятидесяти. Они выстроились сами возле двухэтажного здания, где он жил, и было заметно, что почти все неплохо обучены строю, многие имели с собой небольшие мешочки с продовольствием и фляги с водой. Появились полупереводчики, которые кое-что разъясняли самым бестолковым, хотя и сами не всё понимали. Остальное лежало на плечах и способностях новоиспеченного коменданта. Слава всем святым, у него оказалась неплохая учительница немецкого языка еще в школе, но обнаружил он это только на окраине Берлина… Строй повернулся направо, к нему лицом, и затих.

— Я гвардии старший лейтенант, боевой комендант вашего района, — произнес он громко и отчетливо, разумеется, на немецком языке, заранее приготовленную фразу.

Дейчи удовлетворенно переглянулись — это было неплохое начало. Дальше все пошло не так уж гладко. Он назвал свои имя и фамилию, строй затаился и притих окончательно, они ждали чего-то чрезвычайного… Новый комендант, как мог, объяснил, что они все направляются НЕ В СИБИРЬ, туда они всё равно не дойдут, а на юг, в город Луккенвальде. Там будет произведена фильтрация, и после окончания боев большинство из них, рабочие и служащие, смогут вернуться домой. А солдаты, наверное, будут военнопленными. Приготовиться к маршу в шестьдесят километров… Двигаться будут нормальным шагом с отдыхом. Думаю, дойдут все… Тут же отделил стариков и отправил их по домам (вернее, по подвалам, все семьи жили в подвалах).

Поднялась маленькая, сухонькая рука, ее обладатель с бородкой клинышком, как во времена Людовика, сказал:

— Извините, господин офицер, я не немец, я француз… — и, чтобы ему поверили, повторил по-французски: — Я француз!

Сюда — в сторону, — комендант указал место у стены дома.

Поднялось еще две руки:

— Их бин социал-демократ…

— В сторону…

— Я только что вернулся из концлагеря… У меня есть…

— В сторону…

Снова поднялось несколько рук:

— Их бин юде…

— Кто-кто?

— Юде!.. Ев-рей! — весь строй, справа и слева, обернулся в его сторону и смотрел, как на жирафа за полярным кругом (он действительно был худой и очень высокий).

— Я социал-демократ…

— Я из концлагеря…

— Я тоже еврей… Наполовину…

— Мой пала был коммунист…

— И мой тоже…

— Я еврей…

Рук становилось все больше и больше.

— Ну, так, — комендант немного растерялся, и это было замечено, такими он себе немцев представить не мог. — Я все понял, — сказал он. — Против Советской Армии воевали коммунисты, французы, социал-демократы и евреи!

Неожиданно раздался хохот всего строя, они сами не предполагали, что могут так смеяться. Четыре немца тут же вернулись, каждый в свой ряд, их там встретили с энтузиазмом.

А комендант продолжил:

— Внимание! Сейчас колонна двинется на Луккенвальде. Всех оставшихся проверят, и если они окажутся не социал-демократы, не коммунисты и не евреи, то объявлю их национал-социалистами и прикажу тут же сделать всем обрезание! — оказанное подтвердил убедительным жестом.

Все, кто стоял в строю, получили полное удовлетворение и хохотали вразлом над отступниками. Они уже представляли, как этот офицер совершит над их соотечественниками — хитрецами, массовую экзекуцию, да еще такого ритуального свойства… Почти все, кто был посрамлен, направились прямиком обратно в строй. Остались у стены только двое: француз с бородкой и лагерник, этим, вероятно, и взаправду было что предъявить… Ни одного даже полуеврея не оказалось.

Когда вся колонна двинулась по улице и начала поворачивать на шоссе, ведущее к Луккенвальде, кое-кто из немцев довольно приветливо махал оставшимся рукой («Дум абшид!», «Ауф видерзеен!»). Он поймал себя на мысли: «Эти, хоть и смеялись и махали, всё равно чужие… Вот те (семерка с фельдфебелем) были свои…» И понял, что с расстрелянными саперами ему уже, как с Андрюшей Родионовым, не расстаться никогда.