Теодор Вульфович - Там, на войне

Мне послышался последний вздох не то 37, не то 86 тысяч и всех до одного, люто приплюсованных к этому множеству. Космический отзвук этого гигантского вздоха волной ушел в безразмерное пространство… Он по сей день и час витает там… Во мраке… Как Дух Святой над водами ещё не созданного Мира…

Нет, выходит, туда тоже возвращаться нельзя — там рвы и карьеры, переполненные изуверством всех мастей. Но зачем же так бессмысленно утаивать и врать — обе стороны тут в пылу грязного соревнования — только та сторона разжевала и выблевала эту взрывчатую смесь, а наша (пусть и «бывшая наша») всё ещё жуёт и делает вид, что почти ничего не происходило, не происходит… Навсегда горько будет всякому догадавшемуся, что в Гусятине, что в Каменец-Подольске, что по всей необъятной уже не стране, а стороне. Горько не столько за прошлое, сколько за настоящее.

Последний ли вздох послышался?..

Не очень-то любит отечественная историография и так называемая «военная наука» сухой обличающий язык цифр. Цифр-то до дьявола, пустых, никчемных. Настоящих мало. С ними трудно— с настоящими. Кто как хочет, так этот язык и понимает. Например: «Из 55 миллионов убитых в Европе за время Второй мировой войны 40 % — граждане Советского Союза»— ведь это не 20, а уже 22 миллиона. Или два миллиона убитых — это малозначащая деталь, можно пренебречь?.. Два миллиона! Это людской боевой состав 143-х полевых пехотных дивизий!!! — Но и тут всё шатко, недостоверно, фальшиво — погибших гораздо больше. Специалисты снова подвинулись и назвали 27 миллионов!..!..!.. Что составляет уже не 40, а 50 % от числа общих потерь за всё время Второй мировой войны.

«Вы должны знать, что смертность в немецких лагерях для советских военнопленных составляла 57,8 % — это означает ТРИ МИЛЛИОНА ТРИСТА ТЫСЯЧ»— а ведь это 5 млн. 709 тыс. 342 человека, оказавшихся в плену у фашистского вермахта. Это цифры германские. Где вы у нас такую цифру найдёте?.. Исходные цифры взяты из текста замечательного немецкого писателя Генриха Бёля— «Письмо моим сыновьям, или четыре велосипеда» (Журн. «Ин. Лит». № 12, 1985 г.) Бёль, может быть, не был нашим закадычным другом, но он не был никогда нашим врагом— при этом он всегда был предельно Честным Человеком. И последовательным противником, даже врагом всякого тоталитаризма: как немецко-фашистского, так и коммуно-советского (во всероссийском исполнении, во всенемецком, венгерском, румынском, болгарском, чешском и всяком другом…)

Солнце покидало землю, но вдалеке ещё светились цинковые кровли. Туда, петляя, тянулась полевая дорога. В стороне от дороги торчал сломанный журавль колодца. Лёгким холодком тянуло из низинок. Выставили круговое охранение, и взвод, вернее, его остатки сошлись в просторной хате. Дело было на крайнем хуторе Юзефа, по карте он именовался Юзефовкой, в линии Белавинце-Бабуранце-Петряковце Старе. Вы, небось досадуете: «Чего это он кудахчет, выписывает перечень никому не нужных названий?..» Для вас это, может, и пустяки, а для меня — целая жизнь.

Расположились в хате на лавках, вдоль стен, а кто попредусмотрительнее, стал моститься в углах прямо на полу. Свет по привычке не зажигали, сумерничали и курили.

— Эй, панове! Протереть оружие! Вот вам щёлочь, вот масло, — старшина поставил на стол консервную банку с густой жидкостью, две завинчивающиеся маслёнки, кинул несколько тряпок и паклю.

— Рядовой Башкович, чего лежишь, будто к тебе это не относится?.. Гвардии рядовой Башкович!

— Я!! — он сразу поднялся. — Зачем чистить-то?.. Что, война кончилась? — этакий, заядлый одессит, хоть и обессиленный.

— Как это зачем?!

— Товарищ гвардии старшина, чур уговор, следующий раз идём на задание вместе. Сами увидите, я из своего автомата вообще не стреляю. Я их голыми руками. Уда-авливаю!.. Только чтобы не чистить оружия. Потом мою руки.

— Кого-кого? — не понял старшина.

— Врагов, разумеется. Фашистских приспешников!

Раздался одинокий усталый смешок.

Старуха хлопотала по хозяйству, а её дочь, женщина лет двадцати пяти, стояла в тёмной части горницы. Она оперлась спиной о косяк двери, плотно скрестила руки на груди и смотрела туда, где сидели Кожин и я. Словно выбирала.

Кожин был постарше, степеннее. Острые скулы на исхудалом лице, глубоко запавшие глаза. Большие жилистые руки лежали на коленях. Он ей по возрасту подходил больше, но пребывал в полной отключке. А я сидел и сидел себе — думать не думал, гадать не гадал… Но присутствие молодой женщины ощущал непрестанно. Старуха стелила постель в закутке между лавкой и печкой. Стелила мягко и широко, прямо на полу.