Теодор Вульфович - Там, на войне

— Ты чего надрываешься? — осадил ее Иван. — Смотри, какая горластая!.. Скажи толком, чего на базаре сидишь?.. Может, своего солдата ищешь? Или фатеру найти не можешь?

— Вали ты со своей фатерой, — она все еще плакала, только уселась поплотнее. — Солдата!.. Где его теперь найдешь?.. Тожа небось паскудничает… Видали таких!

Парни пошушукались, и один из них сказал:

— Ладно, армия, будем считать — квиты.

— Будем, — согласился Иван.

— Эта тебя балызнула, а другая убьет на фиг. До фронта не доберешься, — шмыгнул носом длинный. — Пошли, ребята.

Иван задрал голову, передохнул. Облаков как не бывало. Звездный купол опустился так низко, что казалось, вот-вот упрется в пожарную каланчу.

По деревянным мосткам, выложенным вдоль молочного ряда, дробно стучали офицерские сапоги и солдатские ботинки.

— Я, значит, туда, — понуро произнес Татьянников махнул рукой, мол, «семь бед — один ответ», и пошел не к казарме, а прямо в противоположную сторону. Он глубоко запустил руки в карманы, ссутулился и потопал, выбрав крайний ряд базара, чтобы не встретиться с надвигающимся патрулем, А командир отделения выдохнул все, что задержалось в легких, и кинулся обратным путем к казарме. Уж лучше принимать наказание в своей части, чем в комендатуре.

Трудно будет объяснить происшествие, и наказание придется понести отменное. За такое как захотят, так и накажут. Теперь оставалась одна надежда — на отходчивого помкомвзвода Сажина.

Иван тем временем пересек базарную площадь и трусцой побежал по улице к дому, где остановилась Мария. В дом стучаться не стал, тихо вошел в палисадник, осторожно подобрался к окошку, заглянул. Сквозь щелку между занавесками было видно, как при свете коптилки хозяйка укладывалась на покой — в закутке на широкой деревянной кровати спали дети, а на лавке возле печи устроилась Мария. Ее вещички были аккуратно сложены на скамье впереди подушки. Недопитая бутылка так и осталась на столе. Хозяйка дунула и загасила коптилку.

Надо было возвращаться в часть — принимать сполна за все.

Еще там, под Оренбургом, в яме на голых нарах, в пасмурную ночь с 13 на 14 сентября одна тысяча девятьсот сорок первого года командиру отделения Даниилу Лозовому приснился сон.

Он на вышке. Кто-то, только нельзя понять, кто, настойчиво требует от него, чтобы он немедленно спустился с вышки, потому что вот-вот должен произойти взрыв катастрофической силы!.. Так вот — сторожевая вышка без лестниц, непомерно высокая, намного выше макушек самых высоких деревьев, без крыши, без перил ограждения. Грубо сколоченная из сосновых стволов — у запорожцев такие были для сигнальных костров, которые зажигали в минуты крайней опасности… А кругом ни души… С вышки видны необозримые пространства. Четкость всего, что видится, неправдоподобная — каждая трещина, морщина — до пор, до прожилок! И он знает, что эти пространства действительно нельзя измерить, так они велики. Обращенное к нему высокое требование становится все более и более настойчивым: «Слезь! Слезь! Слезь!» Повторяется с набатной неукротимостью. Он не отвечает этому зову и продолжает сидеть на охапке сухой травы. Смотрит, просматривает все до самой линии горизонта. Открытое степное пространство — чистой степью это пространство назвать нельзя, потому что оно все покрыто буйной примятой и перепутанной жесткой растительностью, почти в человеческий рост… Его торопят, предупреждают. Настаивают! Пугают. Мысль пульсирует, льется, он не может понять, почему не слезает с этой вышки?! Почему не слушает настойчивого доброго совета?.. Лестницы нет, но он мог бы спуститься по опорам и редким шатким перекладинам. Вид заросшей равнины становится все мрачней. Небо давит. Но в тот миг, когда он уже поверил в неизбежность взрыва, в его всеразрушающую силу, в гибель всего живого и сущего, — вот тут явилась, в покое и ясности, четкая мысль: «ПОКА ТЫ БУДЕШЬ СИДЕТЬ НА ЭТОЙ СТОРОЖЕВОЙ ВЫШКЕ, ВЗРЫВ ПРОИЗОЙТИ НЕ СМОЖЕТ! НО ЕСЛИ ТОЛЬКО ТЫ СПУСТИШЬСЯ, КОСНЕШЬСЯ ЗЕМЛИ НОГОЙ, — ОН СВЕРШИТСЯ. Не зря они так настойчиво просят тебя, уговаривают, требуют…» Собственной заботы, заботы о себе, не было — это он знал, забота была всечеловеческая. Страха тоже не было. Выходило, что он должен оставаться на этой вышке ВЕЧНО. Всегда.

И он остался…

Так он и проснулся в предрассветных сумерках. Поясница и левый бок вымокли — моросил дождь.

Ночное происшествие пересказывалось на десятки ладов. В полку появилось несколько версий. Да еще из переполошенного города поступали живописные подробности: сначала будто группа приезжих прямо на базарной площади изнасиловала женщину, и то ли при ней был ребенок, то ли она была на сносях, говорили о применении огнестрельного оружия, а кое-кто утверждал, что оружие было холодным; потом какая-то здоровенная бабища на том же базаре сама чуть не изнасиловала смирного парня; в городе все больше говорили о поножовщине, ссылаясь на очевидцев, и подсчитывали жертвы.