Теодор Вульфович - Там, на войне

Сколько я ни старался, у меня не получалось, чтобы одной рукой отжать защелку и в это же мгновение ребром ладони вышибить диск, плечом ствол отвести вверх (одна-то пуля в канале ствола может оказаться), а головой — в подбородок, да так еще, чтобы себе голову не разбить. Мало у кого получалось. А ссадину на щеке никак не затягивало, желтый флаг был уже не желтый, и носовой платок тоже весь в крови. Перевязывать всю голову из-за пустякового ранения в щеку не хотелось — только людей пугать, легче было подождать.

Сержант Маркин воевал легко и, казалось, бездумно — вроде бы легко для себя и к противнику люто.

— Вы меня, товарищ старший лейтенант, — просил он, — к этому ордену не представляйте, мне его не надо.

— Ордена не выбирают.

— А я не выбираю. Я что говорю? Только Славу всех трех степеней. Если до Славы недобрал — как считаете? — то лучше бы подождать, чтоб не разменивать. А?..

Когда я однажды упрекнул его в излишней жестокости к пленным, Маркин сразу ответил:

— Они для меня не пленные. Я убиваю тех, кто в меня стреляет. Я так считаю: ты меня убить хотел, старался, целился, да промахнулся — полезай сам туда!

— Но ведь он тебе уже сдается. Руки поднимает.

— А пусть не поднимает. Я его не просил. Поздно!.. А если бы не промахнулся? Я бы уже чик-брык — и тама? Не-ет! Вот ваш этот… как мясник, например: да, отправил я его на тот свет. Но смешно! Он же, рожа, три раза по вас врезал прицельно, если бы вы не петляли, не ныряли, он бы обязательно снял вас. Точно! А в последний момент руки задирает — какой он пленный?! Руки поднял, а сзади за поясом штык заткнут — я же сбоку вижу! Вы его станете ощупывать — он вас этим штыком в шею! Так что вы на меня зря — мой лозунг: кто кого!

Орденов и медалей у него хватало, и ко всему Слава третьей степени уже была, а ко второй степени он уже был представлен.

Обогнали колонну, мчимся дальше. Соседи, наверное, обнаружили ошибку, свернули по полевой дороге направо и стали скрываться за перелеском. Вот и знакомая полуторка с флажочком укатила туда же.

Впереди — пусто, сзади в обозримом пространстве — тоже никого. «Бах» стал выдвигаться вперед, я пересел туда. Мотоциклисты обогнали радийную машину, как бы прикрыли ее, замыкал колонну «бобик» с пулеметом — все сбавили ход и взяли боевые дистанции.

Нет, все же, наверное, не с этого выстрела, не с этой автоматной очереди все началось. Раньше.

… Перед выходом на разведку маршрута прибежал из штаба Василий Курнешов, весь в мыле и злой:

— Возьми Верочку в крытую машину!

— Перекрестись, Вася! Убитых в разведку не берут.

— Ну не в грузовой же ее везти с бочками и ящиками! Раздавит!

— В свою штабную возьми.

— Там только стоя поместится.

— А в хозяйственную?

— Врач орет, не разрешает вместе с продуктами.

— У-у-у, чтоб вам всем!.. А санитарная где?

— Да ты посмотри на эту колымагу. Я не знаю, как ее с места сдвинуть, — у нее весь передок выворочен!

Верочку убило часа за три до нашего выхода — она обед почти приготовила. Вражеский снаряд разорвался, и ее осколком в затылок. Доваривали уже без нее… Такая маленькая, пухленькая Верочка… Ее не хоронили, все ждали, что Колька Оноприенко из мотоциклетной разведки вернется. Дождались! Приказ — вперед! И теперь мечутся, не знают, как везти убитую.

— Но не в передовом же дозоре!

— А где? Скажи, где?

Вот и приторочили Верочку ремнями к широкой лежанке (а в общем-то, к крышке багажного ящика), чтобы не перекатывалась, не упала. Дожили — убитая еще в полдень девочка катит впереди передовых боевых частей и ждет, когда ее хоронить будут. А ее возлюбленный болтается в мотоциклетной разведке где-то у соседа слева и ничего пока не знает — радиостанцию включить ленится или боится, что засекут.

Может быть, с этого все и началось?

Нет, пожалуй, и не с этого, еще раньше.

Бывает же! Вот не везет, не везет человеку на войне и вдруг начинает везти так, что дух захватывает. Даже страшно становится. Постепенно ком случайностей растет, из него уже складываются какие-то небылицы и даже легенды. При весьма напряженной работе не было потерь в моем взводе. И все. Не то чтобы совсем, а давно не было. О нашей удачливости стали поговаривать, это уж и вовсе никуда не годилось. Думать можно что угодно, но говорить вслух — не надо. Каждый знает — нельзя.

Как-то на лесной тропинке меня подкараулил солдат с перевязанной шеей.

— Это не ранение, это фурункулы. Уже проходят, — проговорил он смущенно и попросил разрешения обратиться с просьбой. Неожиданно прижал руки к груди и сказал: — Возьмите в свой взвод! Очень прошу. Обещаю не щадить себя, буду ходить на задания хоть всякую ночь, лишь бы в этом взводе.