Георгий Березко: Сильнее атома

По выходным дням в кафе "Чайка" все столики были заняты; посетители — особые воскресные посетители, приходившие большими компаниями, — заполняли оба смежных зала, и девушки-официантки сбивались с ног. Варя Прохорова должна была кончить сегодня работу в шесть часов, но ее попросили остаться до девяти — помочь товаркам; она осталась и теперь досадовала, так как ее планы срывались: она вернется домой слишком поздно и слишком усталая, чтобы сделать все, что намечала на этот вечер. А кроме того, Варе очень не нравились люди, обосновавшиеся за одним из ее столиков: трое мужчин в дорогих, модных, но помятых костюмах, в шелковых, но заношенных рубашках — люди, по внешности которых она не взялась бы угадать, чем они занимались в жизни. Кто бы это ни были, однако, оборотистые ли снабженцы из какой-либо артели, рыночные ли спекулянты, прокучивавшие свои опасные барыши, Варя знала, что засиделись они здесь ради нее. Когда она подходила к их столику, подавая все новые графинчики, самый молодой из компании — полный блондин с нависшими на глаза слипшимися прядями — тянулся к ней, норовя взять за руку. А другой, постарше, изжелта-бледный, с высоким, узким лбом, негромко и значительно произносил что-нибудь маловразумительное, вроде: — Умный человек тот, кто не прикупает к семерке. И Варе, несмотря на весь ее суровый житейский опыт, становилось не по себе. Этот странный гость зачастил с недавних пор к ним в кафе, садился только за ее столики, подолгу без улыбки смотрел на нее и оставлял щедрые чаевые. Варя не обманывалась насчет того, что за чаевыми неизбежно должны были последовать попытки проводить ее домой, предложения встретиться в свободное время. И хотя чаевые она брала — ей больше, чем когда-либо, нужны были сейчас деньги, — она, разумеется, вовсе не собиралась заводить близкое знакомство с этим внушавшим ей страх человеком. Да и вообще ей было теперь не до кавалеров. Наступала самая трудная, переломная пора в ее жизни — такой до сих пор обыкновенной и незначительной, — а вернее сказать, переход от обыкновенного, то есть от того, что окружало ее здесь, в кафе "Чайка", и раньше в ресторане "Байкал", еще раньше, в семействе тетки, у которой она, осиротев в войну, нянчила малышей, к чему-то более высокому, достойному, необыкновенному. И все силы ее души, затвердевшей во многих жизненных невзгодах, ее упорство и деловитость сосредоточились ныне на одном — на желании окончить школу, вечернюю среднюю школу, без чего, как она понимала, хода ей никуда дальше не будет. Варя не очень ясно еще знала, кем именно ей хотелось в будущем стать, но оставаться тем, кем она была сейчас, она уже не могла. Даже в ту пору, когда она только-только начала работать официанткой и когда многое еще нравилось ей (и залитые светом красивые залы, и ежедневная музыка, и нарядная "форма", которую на нее надели), она в глубине своей души не одобряла этого ежевечернего ресторанного, пьяного праздника, и невольное участие в нем смущало ее. Снуя со своим подносом среди столиков, знакомясь с посетителями, симпатизируя одним и порицая других, Варя постоянно ощущала теперь, что за стенами кафе идет, оставляя ее в стороне, какая-то другая, гораздо более привлекательная и богатая надеждами жизнь. Особенно чувствовала она это днем, когда в "Чайку" заглядывали студенты и студентки из находившегося поблизости медицинского института. Подавая им мороженое и ситро, Варя была несколько высокомерна, потому что очень им завидовала. Про себя она думала, что, не лишись она в детстве родителей, она сидела бы сейчас вместе с этими беззаботными девушками, а не прислуживала бы им. Бог знает чего, каких усилий и недоспанных часов стоило Варе добраться до десятого класса школы; послезавтра ей предстояла переэкзаменовка по русской литературе — последнее препятствие перед этим выпускным классом. А вскорости, этой же осенью, она собиралась уволиться из кафе и подыскать себе новую работу, пусть даже не сулившую достаточных заработков, но дававшую больше времени на учение, иначе ей было не подготовиться к экзаменам. И хотя не все товарки одобряли ее планы — в самом деле, даже окончив школу, она вряд ли, на первых порах особенно, могла рассчитывать на более хлебное место, — Варя была непреклонна. Она и деньги копила сейчас для того только, чтобы создать себе запасный фонд на этот ближайший, решающий год. Стоя в очереди в кассу, Варя размышляла о том, что ей и сегодня мало придется спать, так как надо осилить еще страниц пятьдесят учебника; что утром она пойдет заниматься в читальню, только бы хрестоматия по литературе не оказалась на руках у кого-нибудь; что она не успела прочитать "Рудина" Тургенева, и это уже непоправимо, но что молодой завуч Павел Андреевич, неравнодушный к ней, не даст ее, пожалуй, в обиду. Затем подходила ее очередь платить, она листала блокнотик, перечисляя скороговоркой, точно передавая шифровку: "Беф два, жульен один, четыре звездочки двести пятьдесят, три семерки пятьсот, гляссе три, шоколадный два". Кассирша крутила, как шарманку, ручку своей скрежещущей машины, выбрасывала чеки на полуистертый резиновый кружок с пупырышками. И, зажав чеки в руке, Варя протискивалась сквозь кучку сердитых от тесноты, от духоты, от усталости официанток, сгрудившихся перед кассой. В простенке около кухни висело помутневшее зеркало; она взглядывала на себя мимоходом и поправляла наколку на голове с уложенными по моде, "гривкой", подвитыми волосами. Она была небольшого роста, отчего казалась моложе своих двадцати лет — ей давали семнадцать-восемнадцать, — круглолица, простовата на вид, с чистым алым румянцем на слегка выдававшихся скулах. И когда выходила с большим подносом в зал, только голова ее, увенчанная на-крахмаленной короной, и виднелась за стеклянными вазочками с пирожными, за графинами с разноцветными напитками. От-кинувшись, чтобы сохранить равновесие, она легко несла эти радужно горевшие сокровища, ловко огибая столики, быстро ступая сильными ноликами, обутыми в лаковые туфли. — Девушка, двести граммов! — кричали ей навстречу. И она напрягала память, соображая, кто ей что заказывал. Музыканты из оркестра поужинали уже и вновь вернулись на эстраду, певица спела свою лучшую песенку о журавлях, летящих на родину, и Варе пора было рассчитываться с посетителями: время подходило к девяти. Молоденький паренек с детским пушком на толстых щеках, шептавшийся весь вечер с такой же юной подружкой, сконфузился, когда она попросила его уплатить по счету. Испугавшись, что его заподозрили в неплатежеспособности, он торопливо, сбиваясь со счета, выкладывал на столик бумажки. И Варя снисходительно подумала, что этих юнцов привела сюда первая любовь: так много заказали они мороженого и почти не притронулись к нему, пока оно все не растаяло. Молодой человек не оставил ей на чай ни рубля — вероятно, от смущения, — но Варя не обиделась: ей понравилась эта пара. За соседним столиком лакомились взбитыми сливками и тортом два старика и седая женщина в темном платье с белым воротничком. Они сидели уже довольно долго, поглощенные своим негромким разговором. И только сейчас, подавая счет, Варя уловила в их речах слова: семестр, кафедра, литературное наследство, композиция, монография. Ах, как много, должно быть, могли порассказать ей о Рудине, к примеру, эти ученые гости; мысль о том, что она срежется, если ее спросят на экзамене о Тургеневе, не выходила у нее из головы. Но всезнающие тихие мудрецы, расплатившись с нею, уже покидали вал. — Благодарю вас, милая девица, до свидания, — сказал один из них. По рассеянности он собрал своими чисто вымытыми, белыми пальцами и сунул в карман всю мелочь, остававшуюся на стоге, в том числе и сорок копеек, причитавшихся Варе. И она, сробев от уважения, не осмелилась потребовать их. Вообще ей сегодня не везло. За третьим столиком сидели у нее подростки в клетчатых ковбойках, в сапогах, по виду деревенские ребята, приехавшие в город подавать заявления в вуз. И Варя поморщилась, увидев, что они расположились на ее территории, — это была невыгодная публика. Вскоре, впрочем, она смягчилась: ребята застеснялись, очутившись в этой слишком роскошной обстановке, долго шепотом советовались, выбирая кушанья, а к ней, Варе, обращались с такой почтительностью, точно она была тут полноправной хозяйкой. И она почувствовала себя обязанной позаботиться о них: она принесла им сосиски с капустой, что было и недорого и сытно, много хлеба и по бутылке клюквенной воды. Как она и предполагала," всю сдачу, до копейки, эти юноши также оставили себе. Варя помедлила, собираясь с духом, прежде чем подойти к четвертому столику, в углу за пальмой. Будто взывая молча о помощи, она огляделась: певица, подобрав свое длинное, с запылившимся подолом платье, шла мелкими шажками к эстраде, дожевывая на ходу пирожок. Ах, как знакомо и постыло — тесно, задымленно, беспорядочно, шумно — было в обоих залах! Перед эстрадой поплескивал фонтанчик с жестяными, поржавевшими лилиями. И тускло тлели, как во влажном тумане, матовые плафоны на потолке, точно им также не хватало воздуха. Приняв озабоченный, спешащий вид, Варя направилась к посетителям в углу: там явно поджидали, когда она освободится. И она приготовилась изворачиваться, кокетничать, хитрить и обманывать, лишь бы только отделаться от этих опасных ухажеров. Посетители, укрывшиеся за пальмой, сильно захмелевшие, и вправду предъявили ей на этот раз свои требования; вся компания была охвачена той пьяной предприимчивостью, что не берет в расчет никаких резонов. Мужчины вознамерились ехать куда-то еще, допивать, и именно ей, Варе, предстояло разделить их общество; ее согласие как бы само собой подразумевалось. Человек с узким взмокшим лбом положил поверх платы за ужин сотенную бумажку и негромко, точно по секрету проговорил: — После "а" идет "б" — это закон. Варя не поняла его, но сердце ее заколотилось, и, собирая тарелки, силясь не показать своего испуга, она сказала: — Обидно, мама у меня опять заболела… Мне в аптеку еще надо и домой потом… Во всем этом не было ни слова правды, Варя давно жила одиноко, снимала угол в чужой семье. И как ни прозрачна была ее ложь о больной матери, она не раз уже выручала ее в трудных положениях. Не поднимая глаз, Варя отсчитала то, что ей полагалось по счету, оставив сверх него на столе все до рубля. — Приболела… мамаша? — переспросил плывущим голосом полный блондин. — А ты не бойся, ничего… — Он тянулся к Варе, и от его большого распаренного тела веяло жаром. — Вьздоровеет… Свезем тебя первым делом в аптеку на машине… порошочки там… А человек с узким, точно сдавленным, лбом вновь пододвинул Варе деньги — чаевые. — Обычай — деспот меж людей, — строго сказал он. И она подумала, что ей остается одно — спасаться бегством. Как бы уступая настойчивым приглашениям и прося лишь еще немного повременить, она сказала: — Выручку сдавать — тоже канительное дело. Вы соскучитесь дожидаясь… Так и не взяв богатых чаевых, она пошла, унося посуду, а через полчаса, держа под мышкой сверток со своими лаковыми туфлями, переобувшись в босоножки, выскользнула черным ходом во двор. На улице никто ее не подстерегал, она бегом промчалась мимо окон кафе по высвеченному зеленому асфальту, свернула в переулок. И тут поняла, что погибла: сейчас же за углом, в туманной тени, отброшенной громадой дома, стояли ее обманутые ухажеры, все трое; машина "Победа" с погашенными фарами ждала у тротуара…Впоследствии Варя не без тайного удовольствия вспоминала все случившееся в переулке, в двух десятках шагов от кафе "Чайка", ее тщеславие питалось этими воспоминаниями. Но в тот воскресный вечер она так перетрусила, что в памяти ее отчетливо сохранились только два-три момента. Мужчины двинулись, загораживая тротуар, ей навстречу, и с ее уст сорвалось первое, что пришло в голову. — Пропустите, пожалуйста! Не хулиганьте! Пропустите! — сказала она, будто не узнавая этих людей. Она торопливо придумывала, что бы такое им опять соврать, но не смогла ничего придумать. Мужчины в молчании, как будто все у них было заранее условлено, обступили ее. Человек с высоким лбом встал позади, она обернулась, и его лицо показалось ей черным на фоне озаренного фонарями недалекого бульвара. Там, наверно, продолжалось еще гулянье, и Варя глотнула воздуха, чтобы крикнуть, позвать на помощь. В то же мгновение ее толкнули в спину, и она только ахнула, задохнувшись. Полный блондин взял ее обеими руками за плечи и круто повернул к себе. — В аптеку тебя свезем… — сказал он и длинно, со вкусом выговаривая каждое слово, выругался. — После в больницу сама попадешь… Третий участник компании невесело, нервно засмеялся. Варя беспомощно дергала плечами, стараясь высвободиться. — Какое у вас право?! Не выражайтесь, пожалуйста!.. Кто вам позволил? — восклицала она, не узнавая своего прерывавшегося голоса. И блондин больно зажал ей рот влажной, железной, пахнувшей табаком ладонью. Она почувствовала, что ее толкают, куда-то тащат; с ужасом подумала, что сейчас ее посадят в машину и увезут; попыталась упереться ногами, напряглась всем телом. Ей удалось вырвать левую руку, и она ткнула кулачком кого-то в живот, но рука ее снова оказалась как в клещах. И тут она услышала тяжелый топот сапог: кто-то еще подбегал сюда, к ним. Далее она запомнила, как около нее притопывал на месте рослый солдат в пилотке — Андрей Воронков, Андрюша, с которым так и началось ее знакомство. Запыхавшись, солдат выкрикивал: — Сейчас узнаете, кто мы, сейчас! Блондин схватил его за ворот гимнастерки и рванул с такой силой, что затрещали швы. Тогда другой солдат высоченного роста — а всех их тоже было трое, — крикнув что-то на незнакомом языке, ударил Вариного обидчика. Ударил один лишь раз и как бы не всерьез — коротко, не размахиваясь, в подбородок. Но блондин тут же рухнул на колени, точно прося прощения, качнулся и упал на бок, деревянно стукнувшись головой. С проспекта донесся прерывистый клекот милицейского свистка, и товарищи блондина бросились, как по сигналу, к машине: им, должно быть, не хотелось встречаться с милицией. Солдаты в растерянности затоптались около лежавшего на асфальте человека. Андрей нагнулся и приподнял его голову, вглядываясь в запачканное кровью, потекшей изо рта, лицо. — Готов… а, черт!.. — неуверенно пробормотал он. — Рука у тебя, Даниэлянчик… — Не трепаться по именам! — со злостью оборвал Андрея третий солдат. — Интеллигенция! Быстро опустившись на корточки, он приложил ухо к груди упавшего. — Дышит… сволочь! — обрадованно шепнул он. — Ходу, ребята, живо! И они, трое солдат и Варя, сбившись в тесную группку, кинулись со всех ног от места схватки. Сзади милиционеры как будто переговаривались друг с другом длинными свистками: погоня шла по пятам. И Варя повела своих заступников проходными дворами; они бежали мимо мусорных контейнеров, выставленных рядами, мимо темных каменных сараев, мимо пустых волейбольных площадок, спустились в пропахший картошкой подвал, выбрались из него. Все это — в полном молчании, объятые смятением и решимостью. Только Булавин раза два проговорил с непонятным удовлетворением: — Наделали делов! Вбежав в какой-то узкий переулок, они невольно на мгновение остановились; здесь было слишком светло, из квадратных окон фабричного здания лились наружу широкие потоки дневного света. И в его голубоватом сиянии Андрей увидел за окнами ротационную машину, огромную, как дом в доме, как пароход; внутри нее вращались могучие валы, текла белая бесконечная лента газетной бумаги; печатник в своей черной рабочей одежде стоял одиноко на высоко поднятом мостике. В следующую секунду солдаты и девушка, инстинктивно стараясь держаться в тени, ускорили шаг. Когда все подошли к дому, в котором жила Варя, свистков уже не было слышно, и девушка протянула руку Андрею — первому примчавшемуся к ней на помощь. — Может, зайдете когда еще… — сказала она, часто дыша. — Я на третьем этаже, квартира семь. Она поочередно пожала всем руки; глаза ее, слабо светившиеся в тени, наполнились слезами и заблестели. — Простите, что из-за меня такое происшествие… — тихо, виновато сказала она. — Бессовестный народ!.. Думают, что если я официантка, так со мной все можно. Прямо бессовестный… Спасибо вам! — Ничего, пожалуйста… ничего нам не стоит, — страшно засмущавшись, пробормотал Даниэлян. Отступив в подъезд, в темноту, девушка исчезла. — Поздравляю с боевым крещением! — сказал Булавин. — Теперь ожидайте благодарности в приказе. Андрей громко рассмеялся. Все трое были довольны собой. И, чувствуя себя ловкими, смелыми, способными на решительные поступки, солдаты заспешили дальше: пора было возвращаться в казарму.