Георгий Березко: Сильнее атома

К утру на площадке, где указано было десанту выброситься, вернее, вблизи нее, на лесной опушке, поросшей можжевельником, орешником и рябинкой, собрались старшие командиры. Было свежо, как и ночью, сыро, сумрачно; в спутанной траве холодно мерцали дождевые озерца. И поплескивание капель, журчание, чмоканье, какие-то хлюпающие звуки наполняли быстро светлевший воздух. Люди, все больше немолодые, плохо выспавшиеся, а иные и вовсе не спавшие этой ночью, с заголубевшими во влажном сумраке лицами, стояли небольшой молчаливой кучкой. И хмуро и строго поглядывали то на небо, то на часы… Самолеты с десантниками на борту вылетели уже и скоро должны были появиться, а между тем погода ни в малой мере не стала лучше. Ветер, набравший силы на степных просторах, не унимался, и Парусов, поворачиваясь к западу, ощущал на лице порывистую прохладу этого осеннего ненастья. Наконец-то впервые за последнее время он был почти утешен; в глубине души, не сознаваясь вполне даже самому себе, он и не хотел, чтобы этот десант состоялся. Парусов чувствовал себя сейчас в своей дивизии точно не у дел… Отстранившись внутренне от того, что в ней происходило, — ведь это происходило вопреки ему, по чужим указаниям, — он, хотя и продолжал командовать, выполняя эти указания, в то же время как бы наблюдал со стороны, пристрастно и ревниво, что получается на деле. Против воли, точно краем сознания, он видел: новый план учений и осуществлялся по-новому — в свободе от рутинных приемов, от шаблона. Но именно этого он и не желал видеть. Признать, что инициатива и передовой взгляд на вещи оказались в данном случае не на его стороне, он не мог — в таком признании было бы для Парусова нечто самоубийственное. И он тоже волновался, подобно другим, и так же строго поглядывал на небо. Но если других беспокоило, а не отменят ли десантирование, он боялся: а вдруг оно все же состоится? Заметив, что генерал Самарин, потоптавшись на опушке, направился к военторговской палатке — старик озяб, должно быть, устал, — Парусов двинулся туда же: ему было важно знать, как оценивает обстановку корпусное начальство. Самарин, как он и ожидал, разделил его точку зрения — правда, это выяснилось не сразу. Сидя за дощатым столом в огромной палатке-столовой, грея руки на стакане с чаем, старый генерал долго отмалчивался, погруженный в свои раздумья, глухой к тому, что творилось вокруг. А ветер, гулявший снаружи, упирался с разлету в брезентовые стены, и все высоченное, как дом, сооружение вздрагивало и поскрипывало. Две девушки-официантки, возившиеся в углу за прилавком из фанерных ящиков, на котором чадила керосиновая лампа, испуганно перешептывались, прислушивались. И явственно в широком шуме леса, начинавшегося сейчас же за входом в палатку, можно было различить тонкий, раздольный посвист… Стряхнув с себя оцепенение, Самарин пошевелился на скамейке и выпрямился. — Вот он, соловей-разбойник! Слышите, слышите! — заговорил генерал. — Разгулялся как! Парусов подождал с ответом, подбирая слова. — Подвела погодка. Не повезло нам, — сказал он. Самарин отпил из стакана, покачал головой. — Я в молодые годы азартный был, горячий, я назад не оглядывался, — неожиданно стал он вспоминать. — Я этого повезло— не повезло не признавал. Мне, не хвалясь, всегда везло. А почему так? За себя страха не имел… Но затем, допив чай, он согласился все же с Парусовым: — Да, рискованно выбрасываться, слишком рискованно… — И он вдруг очень забеспокоился: — Командующего нет еще? Пойдемте, Александр Александрович! Пойдемте поглядим. — Обидно: в последний момент — и отменять, — сказал Парусов. Он подозвал официантку и расплатился, щедро оставив «на чай», широким движением надел фуражку и учтиво и ловко посторонился, пропуская вперед Самарина. — Скверный ветерок, некстати… — проворчал тот, выбираясь из-за стола. — Куда хуже! — громко сказал Парусов. Капитан Егорычев, его адъютант, появился в палатке и вполголоса доложил о прибытии Меркулова. Парусов невольно тоже заторопился, но тут же осадил себя, подумав, что ему никоим образом нельзя обнаруживать своего состояния. Командующий вышел только что из автомобиля и, козыряя, отвечая на приветствия, медленно, размашисто шагал вдоль опушки. Парусов, придав лицу замкнутое, «официальное» выражение, пошел к нему навстречу; они остановились друг перед другом, и, отчетливо выговаривая звучным голосом каждое слово, командир дивизии стал докладывать: — Товарищ генерал-полковник, сто четырнадцатый ордена Отечественной войны первой степени полк… Меркулов весело смотрел ему прямо в глаза — командующий был, казалось, в отличном настроении. И когда Парусов кончил, он, пожав крепко ему руку, проговорил: — Утро-то, а? Волшебное утро! А, Александр Александрович? Оглядываясь, он сощурился, подставив под ветер свое загрубелое лицо с широким шрамом на щеке. Можно было подумать, что и этот свежий, порывистый ветер доставлял ему истинное наслаждение. В воздухе совсем уже прояснилось: длинные тени, лежавшие на опушке, приобрели фиолетовый по-утреннему цвет, а вдалеке, за лесом, пылал как будто огромный пожар. И па древних одиноких елях, возвышавшихся над лиственной порослью, еще погруженной в лиловатую синеву, на их вознесенных высоко остриях горел, как на копьях, молодой свет солнца. — Что ж, пошли! — сказал Меркулов. — Ведите, Александр Александрович, время. Скоро уж ваши покажутся. Командующий зашагал дальше, но затем опять встал, подняв голову, прислушиваясь, и обернулся к офицерам, подходившим сзади. — Узнаете? — хриплым шепотом спросил он. — Кто скажет, что за пичуга? Александр Александрович, вы же охотник! Офицеры также остановились и, недоумевая и переглядываясь, принялись слушать. Несильный, но пронзительный писк дошел до них из гущи забрызганной дождем листвы; отдаленно он напоминал флейту, игрушечную флейту с тонким, чистым звуком. У Меркулова блеснули, как от сдерживаемого смеха, глаза. — Ну-ну! — торопил он. — Неужто не знаете? — Бекас, возможно, — неуверенно предположил кто-то. Меркулов отрицательно замотал головой — он от души потешался. — Вы слушайте, слушайте! — прошептал он. Но, почуяв присутствие людей, птица оборвала свое пение, и в кустах коротко прошуршало — загадочный флейтист метнулся дальше в сине-зеленую пахучую чащу. Подождав немного, Меркулов с нескрываемым удовольствием проговорил: — Бекас? Какой же это бекас? У бекаса блеяние бывает, его потому и зовут барашком. А по земле когда бекас бегает, так словно молоточком чеканит: току-току. Бекас! Эх, охотники! Поползень это был, поползень, симпатичная пичуга… И, махнув рукой с искривленным пулей мизинцем, он пошел дальше. Пункт для наблюдения за десантированием был оборудован на опушке, на невысоком взгорке; здесь же стоял автовагончик полевой рации летчиков. Далеко на три стороны, до полоски леса на горизонте, взгляду открывалась здесь обширная всхолмленная равнина; волны утреннего света — прозрачно-золотистые вблизи, туманно-розовые в отдалении — заливали ее. И, точно гонимые этими сияющими потоками, стелились полосами желтеющие метелки травы, и вздрагивали и качались под ветром ярко-сиреневые головки татарника. День по всем признакам обещал быть превосходным — ясным, погожим, если бы только не засвежело так. Впрочем, Меркулов и мысли как будто не до-пускал, что этот ветер может явиться неодолимой помехой для десантников. Командующему была подана очередная метеосводка, он прочитал ее и без комментариев вернул, не найдя, видимо, ничего, что заставило бы изменить отданные ранее приказы. А когда генерал Самарин, также ознакомившись со сводкой, высказал вслух свои опасения, он даже не стал ему особенно возражать. — Ветерок, говорите? Чем же вам не нравится ветерок? Вам лично, я знаю, приходилось прыгать и в худших условиях, — сказал он. — Военная необходимость вынуждала, — извиняющимся тоном, точно сознаваясь в чем-то недозволенном, пояснил Самарин. — Вы не утомились, товарищ генерал? Как нога ваша, не напоминает о себе? — вне всякой видимой связи поинтересовался командующий. — Нет, нет, благодарю вас, — поспешно ответил Самарин н надолго умолк. Начальник воздушно-десантной службы, присутствовавший при этом разговоре, высказался неопределенно: по его мнению, и прыгать сегодня было не противопоказано, и для отмены десанта имелись достаточные основания. И в сущности, так дело и обстояло — все зависело теперь от точки зрения старшего начальника, принимавшего решение. Другими словами, это был тот не слишком редкий случай, когда «за» и «против» разделяются поровну и когда каждый поэтому находит в действительности то именно, что стремится найти. Условия для выброски десанта можно было и в самом деле оценить по-разному, как по-разному, например, можно донести: полк сохранил еще половину своих бойцов и полк потерял уже половину своего состава. В первом случае командир полка, очевидно, хочет показать, что его часть в состоянии еще сражаться, во втором — будучи таким же точным в сообщении фактов, — он считает, что ей надо отступить. Парусов не принял участия в разговоре, он сразу же, только поздоровавшись с Меркуловым, понял: командующий не поколебался в своей решимости. И когда на опушке, где они все стояли, послышалось слабое гудение самолета, а затем показался и самый этот первый, «пристрелочный» самолет, Парусов поймал себя на мысли — невероятной, противоестественной: он подумал, что хорошо было бы, если бы «пристрелка» произошла неудачно, — быть может, это наконец принудило бы Меркулова к отступлению. Вокруг все умолкли, следя за самолетом, — машина поблескивала, как блесна, в бескрайнем разливе света, быстро приближаясь. Из вагончика полевой рации высунулся сержант с голубыми авиационными погонами, посмотрел на небо, на самолет и опять скрылся… Парусов, нервничая, закурил. «Нельзя выбрасываться, нельзя!» — мысленно твердил он, желая оправдаться перед самим собой. Одинокий самолет, описав гигантскую дугу, взял направление против ветра; он пронесся над площадкой приземления, над ее центром, стал удаляться. И вот от него оторвалась темно-синяя точка. Спустя мгновение над точкой возник светлый шарик; затем чуть выше его появился второй такой же шарик, далее третий, четвертый. И на несколько мгновений в солнечно-розовом небе образовалась целая цепочка этих одинаковых легких шариков, похожих на пузырьки воздуха, плывущие в воде. — А… выбросились! — пробормотал Меркулов; он был поглощен зрелищем, таким знакомым и таким неизменно увлекательным для него. С воздушными пузырьками меж тем происходили чудесные метаморфозы: они с удивительной быстротой превращались в белые прекрасные цветы. И, распускаясь тут же, на глазах, нежно розовея в лучах солнца, эти небесные цветы стали, покачиваясь, медленно, как рассыпавшийся букет, опускаться. Но не вертикально, а по довольно заметной кривой. — Рановато запрыгали, — сказал командующий. Он оглянулся и встретился взглядом с Парусовым; тот с неясным, испытующим выражением смотрел на него. — Рано выбросились! — громко сказал, точно пожаловался, Меркулов. — Не рассчитали… Все видели уже, что десантники планировали не на середину поляны, а на дальний ее край, на лес — ветер относил назад их клонившиеся набок парашюты. Возможно, что, покинув самолет несколько позднее, они приземлились бы в самом центре, но сейчас им явно угрожало сесть на лес, повиснуть на ветках. Запрокинув голову, Меркулов не отрывал от десантников сощуренного взгляда. Скорость их падения, казалось, увеличилась, фигурки людей, болтавшихся под куполами парашютов, вырастали с каждой секундой. И, не совладав с собой, не удержавшись, Меркулов выкрикнул вверх: — Тяни лямки, тяни! Зубами тяни, если руки не держат. Его невольная команда была как будто услышана в небе — десантники изо всех сил боролись с ветром, гнавшим их на деревья. Они хватались за стропы, «выбирали» одни, «отдавали» другие и тянули, тянули лямки, вцепившись в них обеими руками. Это было похоже на плавание под парусами в открытом море в ветреную погоду. Парашютист, опускавшийся первым, так быстро «заскользил» на перекосившемся, сдавленном с одного бока куполе, что у Парусова мелькнуло в голове: «Расшибется, чего доброго». Но над самой землей этот головной прыгун «отпустил» стропы, и его парашют разом туго округлился. Парашютист коснулся земли и, повалившись, как мешок, на бок, исчез в высокой траве; белое полотнище купола покрыло на опушке какое-то деревце и заполоскало, опадая. Тотчас же десантник вскочил на ноги, освобождаясь от лямок. Второго парашютиста довольно долго волочило по земле, и круглая голова его то высовывалась из травы, то пропадала в ней. А через недолгое время Парусов со странной, сердитой досадой наблюдал, как солдаты из «пристрелочного» самолета бежали к центру площадки, чтобы выложить там условный знак. Бежали тяжело, спотыкаясь; должно быть, крепко вымотались, но все, как один, были на ногах и выполняли свою задачу. Командующий повернулся с улыбкой к Парусову. — Поздравляю, Александр Александрович, — сказал он. — Можете с полным основанием задирать голову. Вон каких молодцов воспитали! Хорошо справляются! Парусов с недоверием взглянул на Меркулова, будто спрашивая: «Вы это искренне или нет? Вы разве не догадались, не почувствовали?» — Неплохо, да… — отозвался он. — В общем, справляются. «Подождем, посмотрим, что будет, когда запрыгают сотни людей!» — точно не он сам, а кто-то другой — недобрый, упрямый, мстительный — подумал за него. И удивительным образом — самое поздравление Меркулова, эта непрошеная похвала разожгла сейчас в Парусове злобное чувство. Долго ждать им уже не пришлось — за лесом, позади, воз-ник тяжелый гул и, непрерывно усиливаясь, заполнил все пространство. Можно было бы сказать и по-другому: все это пространство — небо, светлое, сияющее, и земля в некошеной бегущей траве, самый воздух этого утра и медовая дымка на горизонте загудели, зазвенели с возрастающей мощностью — воздушная армада шла прямо сюда. На большой высоте с металлическим свистом первыми промчались истребители охранения; как золотые наконечники стрел, просверкали они над головами, неся на своих плоскостях солнечное пламя, и ушли в дымку. А вдали, над лесом, вырисовывались уже движущиеся черточки, множество мелких черточек — это летели головные эскадрильи. С порожка вагончика-рации ловко соскочил на землю молодой офицер в короткой курточке летчика и в фуражке с голубым околышем, беззаботно сдвинутой на затылок; щурясь на солнце, радуясь чудесному дню, он легкой походкой подошел к Парусову. И, пошептавшись почтительно с командиром дивизии, отступил на шаг, озираясь, румяный и довольный, всем своим видом говоря: «Прекрасно жить на свете, товарищи генералы!» Парусов помедлил немного, чтобы не выдать своего волнения, — судьба вновь поворачивалась к нему лицом! — и двинулся к Меркулову. Штурман летчиков доложил сейчас о самом для него желанном: выброска десанта, несмотря на благополучную «пристрелку», все же никак не могла состояться. И по той простой причине, что ее счел чересчур рискованной полковник, командовавший авиасоединением, летевший вместе с десантом. Только что этот нежданный единомышленник Парусова приказал своему штурману донести командованию десантников, находившемуся на земле, что он полагает за лучшее повернуть с полком назад и возвратиться на аэродром. «Вот молодец! Ай да молодец!» — мысленно возликовал Парусов. Нет, звезда его удачливости еще, как видно, не закатилась. Меркулов, отвернувшись, устремив взгляд в небо, на самолеты, выслушал доклад командира дивизии. И без промедления хрипло бросил: — Передайте полковнику: пусть выполняет приказ! — Иван Григорьевич, что же это? — воскликнул, забывшись, Парусов. — Прошу принять во внимание… Он оборвал, едва сдержавшись; эта непоколебимая, эта слепая уверенность Меркулова в своей непогрешимости была направлена как будто лично против него. Командующий ступил вперед, показывая этим, что разговор окончен. И, постояв, поглядев на его спину, Парусов вернулся к авиационному штурману. — Передайте товарищу полковнику, — холодно сказал он, — генерал-полковник требует выполнения приказа. Штурман отдал честь и, светло улыбаясь, с величайшей готовностью заспешил к своей рации. До выброски десанта оставались уже считанные минуты — головная эскадрилья приближалась к цели, а за нею виднелись в небе другие бесчисленные треугольники звеньев. Меркулов повел плечами, точно сбрасывая что-то мешающее ему, и, заложив руки за спину, подняв голову, больше не шевелился, застыл. Он тоже волновался, но это было особое волнение борьбы, в которую он вступил, волнение действия. Не в меньшей степени, чем другие, Меркулов отдавал себе отчет в серьезности положения. Но после того как решение было принято, он, добиваясь его выполнения, не имел права оглядываться назад. И он полностью ушел уже в эту развертывавшуюся по его приказу операцию, живя теперь только в ней. Конечно, он рисковал, но не рисковать было нельзя, если он хотел воспитать воинов, а не неженок, иначе он рисковал бы большим. Впрочем, и эти мысли оставались уже позади. Сейчас самым важным, единственно важным было только то, что здесь, в небе и на земле, совершалось. А в тайниках своей души Меркулов испытывал неизъяснимое сладкое чувство. В молодости, в давние кавалерийские годы, он любил все это — быстрое движение, встречу с опасностью, простор, азарт схватки, — любил откровенной и веселой любовью; ныне память об ответственности оберегала его от безрассудств. Но в какие-то минуты его сердце так же холодело от острого удовольствия, как и у двадцатилетнего командира эскадрона. Крылатые пятна теней от самолетов заскользили по поля-не; передние звенья с оглушающим гулом пронеслись над нею и стали удаляться… «Пора! Пошел!» — мысленно скомандовал Меркулов десантникам. Однако на этот раз его команда не возымела действия, и прыжков не последовало: самолеты, не сбавляя скорости, не снижаясь, летели со своим грузом дальше. — Пошел! Пошел! — бесконечно удивившись, вслух повторил Меркулов. Но — звено за звеном — машины проносились над поляной и уходили, унося с собой десант; трава запестрела от их мелькающих теней. И передние машины превратились вскоре в расплывчатые точки, исчезавшие в западной, еще туманной части неба. Из вагончика радиостанции опять выскочил штурман и своей легкой, бодрой походкой направился к генералам. Все, впрочем, было понятно и без его объяснений: старший авиационный командир, невзирая на требование Меркулова, не отважился выбросить десант. И Парусов напрасно теперь старался, слушая штурмана, сохранить на лице непроницаемое выражение: оно все пошло краской, вспыхнуло. В эту минуту он был счастлив — счастлив, как игрок, взявший крупный выигрыш, ему опять везло, пусть по-глупому, сослепу, но везло. И он с жаркой признательностью подумал о полковнике, командире авиасоединения, проявившем такое мужество в осторожности. Особенно приятно было, что он, Парусов, в своем упрямом несогласии с Меркуловым, в своем тайном сопротивлении приобрел вдруг бескорыстного союзника, — это как бы свидетельствовало о его собственной личной незаинтересованности. Парусов снял фуражку, отер ладонью вспотевший лоб, затем вновь утвердил ее на голове и, хмуря брови, пошел докладывать командующему. Но тот шагал уже ему навстречу. Офицеры торопливо расступались, и Парусов тоже попятился; казалось, не поспей он с этим, и Меркулов сбил бы его с ног. Мимоходом, не всматриваясь, командующий повел на него и на штурмана бледно-голубыми, ясными, жестокими глазами. — Штурман, со мной! — бросил он. На темном, налившемся кровью лице его резко выделялся на правой щеке побелевший шрам. Меркулов поднялся в вагончик радиостанции, и дверца перед ним открылась как бы от одного его приближения. Сержант, впустивший командующего, отскочил к стене и тотчас же, не ожидая распоряжения, подал наушники — все вокруг него делалось будто само собой. Не садясь, Меркулов наклонился к микрофону. Он не мог приказывать командиру авиасоединения — тот ему не подчинялся, и об этом знали все: и сам авиационный командир, и Парусов, и штурман, и сержант-радист, и офицеры штаба дивизии, и члены инспекторской комиссии — у летчиков было свое начальство, перед которым они и держали ответ. Но именно об этом позабыл сейчас Меркулов. — Вы что, полковник… о двух… головах? — отделяя каждое слово, проговорил он в микрофон. — Вы что?.. Приказываю: немедленно повернуть и выбросить десант согласно полученным указаниям. Это что еще за новости! — Он не возвысил тона, но говорил с той грубой, каменной твердостью, что не терпит, не допускает возражений — Я здесь, и я за все отвечаю… Слышите вы? Уточните поправку на ветер. Исполняйте… черт вас подери! — И Меркулов снял наушники. Когда он вышел из вагончика, последние звенья пролетали над поляной. А солдаты из «пристрелочного» самолета суетились возле своих полотнищ, выложенных гигантским «Т», не зная, как с ними быть: убирать или подождать еще? И… самолеты появились вновь, заходя против ветра, — полковник, командовавший в воздухе, приказал повернуть на прежний курс и готовиться к десантированию. Он и сам не вполне понимал, что заставило его почти рефлекторно на этот раз повиноваться; четверть часа назад доводы и настояния командира десантного полка, летевшего в одной с ним машине, не произвели на него впечатления, он упорно предпочитал наиболее спокойный вариант — возвращение с десантом на аэродром. Но стоило ему только подчиниться Меркулову и отменить свое осторожное решение, как он почувствовал себя и лучше и легче. Все же, конечно, он был не совсем честен, проявляя эту чрезмерную осторожность, — он-то знал, чем, в сущности, она вызывалась. И только сейчас на самом беспокойном варианте ему стало вдруг действительно спокойно, как бывает, когда мы исправляем ошибку. Отдав приказ, полковник сам взялся за штурвал и повел свою машину на цель.